От «Русского» до посмертной книги
1. Читатель книг
В начале были стихи. К сочинению стихов подростка Савенко подвиг Блок («Мне было 15 лет, и я обнаружил в книге стихотворение “Незнакомка”. Я прочел его и сгубил свою душу»)., Первым «живым поэтом», с которым Лимонов познакомился (в 1964 году), был харьковчанин Владимир Мотрич, о нём он вспоминал в стихах и в прозе и признавался, что многим ему обязан. Горизонты поэтической свободы раздвинул Хлебников (Лимонов считал его гением и святым. «В юности, где-то в возрасте двадцати одного года я переписал от руки три тома Хлебникова»). В лице Евгения Кропивницкого, гуру «барачных поэтов»-лионозовцев, он нашел учителя («стихи Кропивницкого волновали меня своей первозданно наивной прелестью»; перепечатывая их, «я учился у него»).
Первая публикация стихов Лимонова случилась в 1971 году, в московской многотиражке «За доблестный труд». Девять стихотворений в «Детском уголке», что, в общем-то, неудивительно:
Вот умная большая кошка
Всё смотрит в черное окошко.
Она еще не говорит,
но в ней уж многое сидит
Болтает многими ногами,
хвостает мягкими хвостами.
А человек её схватил
И на колени посадил.
Два разные, а как сдружились.
Живут, совместно поселились.
Довольны и играть в обед
под диковатый верхний свет.
Детские стихи ему всегда удавались (как Маяковскому).
«Взрослая» подборка появилась уже в эмигрантском журнале «Континент» (Париж. 1978, №15) с подачи Иосифа Бродского и с его же предисловием. Генеалогию стихов Лимонова он выводил из Ломоносова, Хлебникова и обэриутов. «Обстоятельством, сближающим творчество Э. Лимонова с последними, служит глубокий трагизм содержания, облеченный, как правило, в чрезвычайно легкие одежды абсолютно сознательного эстетизма, временами граничащего с манерностью». С его же подачи вышла и первая книга стихов Лимонова «Русское» в издательстве «Ардис» К. и Э. Профферов (Анн-Арбор, 1979). Она была составлена из машинописных сборников, которые Лимонов продавал до эмиграции по пять рублей. А с Бродским они потом разругались.
Книга «Русское» до сих пор остаётся главным источником исследования поэзии Лимонова, хотя после неё было 12 сборников при жизни и один – после смерти. (Отдельной строкой – выходящее сейчас Полное собрание стихотворений и поэм в 4-х томах. СПБ: Питер, 2022).
Стихи Лимонова ставят часто в один ряд со стихами с Д.А. Пригова, но сходство обманчиво. Если воспользоваться межвидовым сравнением, то по технике исполнения Пригов – это Уорхол, а Лимонов – Пиросмани. Или Анри Руссо. Эстетика примитивизма: квази-инфантилизм, (мнимая) простота как на детском рисунке, алогизм, дурашливость ребёнка и чудаковатость юродивого – эти свойства поэзии Лимонова останутся неизменными. Его девиз – «Destruction is сreation!» / «Разрушение есть созидание» - лучше всего срабатывал как раз в поэзии: разрушая привычные нормы стихосложения, он создавал новое.
В «Русском» много картинок, не имеющих ни начала, ни конца, будто наскоро выхваченных из жизни, на что упал взгляд – впечатление, миг, еще миг. «Желтая извилистая собака бежит по дорожке сада»: «Соколов сидит на лавке/ К Соколову подхожу», «Когда с Гуревичем в овраг/ Спустились мы вдвоём...»
Иногда это незамысловатая история вроде «фабричной мелодрамы» с конкретными реалиями (датой, названием фабрики, должностями и фамилиями действующих лиц), что должно удостоверять реальность вымысла:
В один и тот же день двенадцатого декабря
На тюлево-набивную фабрику в переулке
Пришли и начали там работать
Бухгалтер. кассир. машинистка
Фамилия кассира была Чугунов
Фамилия машинистки была Черепкова
Фамилия бухгалтера была Галтер
Они стали меж собой находиться
в сложных отношениях...
Черепкову плотски любил Чугунов
Галтер тайно любил Черепкову
Был замешан еще ряд лиц
С той же фабрики тюлево-набивной
Кончается всё тоже по-житейски просто – «уходом Галтера с поста бухгалтера», – оставляя притом ощущение какой-то необычной сказки.
И наоборот: сюжет может быть загадочным, как видение или сон: «В губернии номер пятнадцать/ Большое созданье жило/ Жило оно значит в аптеке/ Аптекарь его поливал <...>»,– но оставлять ощущение чего-то совсем обыденного, пусть и непонятного.
Простые картинки «из жизни» могут взрываться изнутри при резкой смене регистра. Так, книгу «Русское» открывает вроде бы буколически незатейливый пейзаж:
В совершенно пустом саду
собирается кто-то есть
собирается кушать старик
из бумажки какое-то кушанье
Однако тут же, во второй строфе, несчастный старик расчленяется, и картинка становится сюрреалистической:
Половина его жива
(старика половина жива)
а другая совсем мертва
и старик приступает есть...
Третья – последняя – строфа неприятно натуралистичная:
Он засовывает в полость рта
перемалывает десной
что-то вроде бы творога
нечто будто бы творожок.
Но музыка стихотворения – мерный ритм, настойчивые повторы – соединяет всё в единое целое, завораживающее.
Обаяние стихам Лимонова придают и как бы нечаянные сдвиги в метре, и милое, уморительное косноязычие.
Зато я никому не должен
никто поутру не кричит
и в два часа и в полдругого
зайдет ли кто – а я лежит
(«Я был весёлая фигура»)
И в пандан:
– Кто лежит там на диване? – Чего он желает?
Ничего он не желает а только моргает
– Что моргает он – что надо – чего он желает?
Ничего он не желает – только он дремает
(«Кто лежит там на диване – Чего он желает?»)
Можно также вспомнить: «Вот я вечером гуляю взаперти»; «Мы все нечестен. Каждый нас смешон» и т.п.ч.1.
Сдаётся, что вот эта обыденность изображаемого, нарочитый аграмматизм, «графоманские» нарушения метра заставляют критиков говорить про «вызывающе ‘анти-культурное’ и ‘про-житейское’ лимоновское письмо» (А. Жолковский). А также утверждать: «Лимонов, рассуждающий на вселенские темы идеологии и культуры, – это нонсенс» (А. Гольдштейн). И считать Лимонова в лучшем случае «интертекстуалом поневоле», а переклички с классиками (описание сада – с Буниным и др., нарциссизм – с Державиным) неосознанными (А. Жолковский). Кстати, Лимонов когда-то в ироничном «Фрагменте» (1986) объяснил Жолковскому, как у людей с воображением создаётся картина мира. Приведём заключительную строфу:
В зеленых льдах… (реши, профессор Алик,
кто повлиял? Бодлер или Рембо
или Жюль Верн?) букашкой видит ялик
В козлиной юбке Робинзон с трубо…
На самом деле Лимонов – насквозь книжный поэт. Может быть, один из самых книжных. Не просто так объявил он в «Оде Сибири»: «Мне нужно книжек от Бодлера / От Андре Жида и Мишо / А нет – нехороша и эра / В стране и жить не хорошо».
И книжность его, и интертекстуальность вполне осознанные (хотя определять степень осознанности любого интертекста дело неблагодарное). Если составить список авторов, так или иначе присутствующих в его стихах, он окажется огромным. Вот наудачу: сон в сне («Жара и лето… едут в гости...») заставляет вспомнить о «Сне» Лермонтова; отношение к себе как к персонажу – о Маяковском ( см. поэму «Человек», пьесу «Владимир Маяковский»); нарциссические темы – о нём же (ср.: у Лимонова: «И издали собой любуюсь»; у Маяковского: «Как же себя мне не петь,/ если весь я – сплошная невидаль..») и отчасти – о Бальмонте и Северянине; «юноша бледный» (из ст. «Мелькают там волосы густо...») отсылает к «Юному поэту» Брюсова; на «Книжищи» падает тень Хлебникова, а кода – «Горите проклятые книжищи!» – напоминает отчаянный вскрик Блока «Молчите, проклятые книги!» (ст. «Друзьям»). А «Мальчик в очках с сигаретой/ Тоненький как ремешок/ Я это? Я это? Это/ Книжки старинной кусок» окликает Ходасевича (ст. «Перед зеркалом»).
Самое неприятное, отталкивающее из стихов Лимонова ранней поры вот это, напоминающее (по структуре) «Падаль» Бодлера:
Баба старая кожа дряхлая одежда неопрятная
Ведь была ты баба молода – скажи
Ведь была ты баба красива;
Ведь была резва и соком налита
Ведь не висел живот и торчала грудь
Не воняло из рта. не глядели клыки желты.. <…>
Исполнено оно по принципу «обратной травестии»: от низкого (гниющий труп лошади у Бодлера) к более высокому (старая, но всё-таки живая женщина у Лимонова). «Бодлер пришел и увидел красоту в отталкивающем, новом повседневном городском быте. Красоту в безобразном», – говорит Лимонов. И с изощрённым наслаждением эстета впивается взглядом в безобразное. Интересно, что и Бодлер, и Лимонов, описав обстоятельно – и красочно! – признаки разложения, заключают свои элегии назиданием в духе memento mori, дабы любование безобразным было оправдано.
Зато после обращения к Аполлинеру рождается светлое, лёгкое, пусть и с нотой печали, стихотворение:
На восток лирическим солдатом
С лесом с солнцем с лужей панибратом
Лишь шинелей выше подтяни
И довольно глупо и знакомо
Пули так свистят как будто дома
Мы домой вернёмся? Да. «Уи»
(«Из Аполлинера»)
Но не только литература манит Лимонова, манит история разных стран и эпох. Таких разных, что от мелькания их кружится голова – в его стихах и царь персидский Дарий, и Чингисхан, и Мария Антуанетта, и царевич Дмитрий, и Ницше, и Нечаев, и Ленин... Некоторые герои позже появятся в прозе, где будут описаны с психологической, политической и исторической точки зрения, порой весьма субъективно, но всегда интересно. Скажем, Пётр Первый в «Священных монстрах» (2003) представлен как «выродок из целой вереницы бородатых, плешивых, мелочных царьков Романовых», как «аномальное явление», но необходимое: «если бы не петровская жуткая революция, Россия бы захирела и умерла от шелудивой болезни». А вот стихотворение «Пётр I» – безукоризненный верлибр! – это сугубо эстетический взгляд на первого русского императора. Притом из него вычитывается и психология, и политика, и история:
Бревна
Светлый день
Сидит Петр Первый
Узкие его усы
Ругает ртом моряка
Поднимается – бьет моряка в лицо
Важный моряк падает
Подходит конь
Пётр едет на коне, видит девушку, насилует её, уходит, девушка плачет...
Петр скрылся из ее вида
Клочья моря бьют о берег
Тьма все сильнее
Тьма совсем. Темно-синяя тьма
Ярко выражен темно-синий цвет
Другой случай с князем-анархистом Петром Кропоткиным. Очерк «О государстве (Читая П. Кропоткина)» в «Контрольном выстреле» (2003) мало что о нём говорит. Зато великолепное (хрестоматийное!) стихотворение «Кропоткин» говорит многое, хотя и в причудливой, форме:
По улице идет Кропоткин
Кропоткин шагом дробным
Кропоткин в облака стреляет
Из черно-дымного пистоля
Кропоткина же любит дама
Так километров за пятнадцать
Она живет в стенах суровых
С ней муж дитя и попугай
Дитя любимое смешное
И попугай ее противник
И муж рассеянный мужчина
В самом себе не до себя <…>
В «Иностранце в смутное время» (1991) Лимонов рассказывает, как его персонаж с именем «Индиана» (из американских комиксов и фильмов) читал стихи перед студийцами Арсения Тарковского в ЦДЛ. Прочел «Кропоткина» и «Книжищи», все замолчали. Потом закричали: «Читай! Пусть читает! Здорово!» – «и он, уже не удивляясь, вспомнив, что так должно быть, именно так он все видел в снах наяву, глядя в снежное поле Беляево-Богородского, он стал читать…»
Исторические фигуры для Лимонова всё равно что близкие знакомые: «Когда поджёг блестящий Кремль / Приятель мой – Отрепьев Гришка / И взял женой себе в постель / Большую дочь поляка Мнишка». А то и он сам: «Я узкоусый хан Батый». Он будто пропускает через себя токи истории/мифологии и транслирует их в стихах.
Благодаря обострённому чувству исторического Лимонов смог увидеть в советском прошлом нашу собственную античность, из которой мы черпаем сюжеты, мифы, архетипы и т.п. – вне зависимости от отношения ко всему советскому. Он так и назвал свою восьмую книгу стихов: «СССР – наш Древний Рим» (М.: Ad Marginem, 2014):
СССР – наш Древний Рим!
Над нами нависает хмуро,
Его тверда мускулатура,
И мавзолей – неистребим!
Его зловещи зиккураты,
Его властители усаты,
И трубки дым неумолим,
СССР – наш Древний Рим! <…>
Здесь всё условно, как в сказке или легенде, но зато есть переживание истории, вчувствование в неё, что сильнее любого рифмованного очерка на историческую тему.
2. Нарцисс с особенностями
Лимонова называют нарциссом (И. Смирнов, А. Жолковский, А. Гольдштейн и др.), и звучит это вроде бы вполне убедительно. Ведь только нарцисс мог написать:
Я в мыслях подержу другого человека
Чуть-чуть на краткий миг… и снова отпущу
И редко-редко есть такие люди
Чтоб полчаса их в голове держать
Нарциссизм переходит у него в демонстративный, вызывающий аутоэротизм, и с этим вроде тоже не поспоришь:
Все остальное время я есть сам
Баюкаю себя – ласкаю – глажу
Для поцелуя подношу
И издали собой любуюсь
(«Я в мыслях подержу другого человека»)
Не исключено, впрочем, что это всего лишь буквальное – ироническое – следование завету Брюсова: «Помни второй: никому не сочувствуй, / Сам же себя полюби беспредельно» («Юному поэту»)
Так или иначе, но более всего здесь важна строка: «И издали собой любуюсь». Потому, что нарциссизм Лимонова – особенный. он подразумевает взгляд на себя со стороны (А. Жолковский), как на персонаж (О. Матич). И уточним – издали, с дистанции, не в зеркало, а как на Другого. Представляется, что вот эта дистанция между автором и персонажем (лирическим героем), пусть не всегда проговариваемая, и есть основа невероятной писательской отваги Лимонова . Иначе невозможно было бы написать о том, как персонаж с твоим именем и биографией занимается оральным сексом со случайно встреченным негром. Да и во многих других случаях.
В стихах этот Другой (персонаж) может представляться восхитительным и удивительным:
И я этот юноша чудный
И волны о голову бьют
И всякие дивные мысли
Они в эту голову льют
Ах я трепещу… Невозможно
Чтоб я это был. Это я?!
Как дивно! Как неосторожно!
Как необъяснимо – друзья!
(«Мелькают там волосы густо...»)
Но может быть и неприятным или даже конкурентом:
Мой отрицательный герой
Всегда находится со мной
Я пиво пью – он пиво пьет
В моей квартире он живет
С моими девочками спит
Мой темный член с него висит
(«Мой отрицательный герой"»)
И еще особенность. Если верить д-ру Фрейду, нарциссу интересен только он сам, до остальных ему и дела нет. Однако Лимонов остальных очень даже замечает. Чему свидетельством прежде всего его стихи о друзьях: «Если вспомню мясника Саню Красного…»: «Ветер распластал любимую простынь», «Соколов сидит на лавке...» «Я люблю ворчливую песенку начальную...» и др. А в «Золотом веке» – это, заметим, идиллия, то есть представление молодого Лимонова о прекрасном и желаемом – толпы друзей, приятелей, знакомых. И ему (лирическому герою) нравится, что все они нравятся друг другу и все общаются. Он буквально упивается ими.
Интересны Лимонову не только друзья и знакомые. Вот поэма «ГУМ» – обстоятельный рассказ о магазине, чуть-чуть о товарах (с ценниками), но больше о покупателях, продавцах, уборщицах, жуликах, промышляющих в толпе... Как будто поворачивается разными сторонами огромный прозрачный шар, и перед нами предстают люди, их взаимоотношения, истории, судьбы. Присутствует и сам автор – поэт, выведенный под именем «Простаков»:
Ему знакомы эти люди
он с ними уж водил знакомство
Они все страшно интересны
увидишь одного – замрешь –
Они себе любовников имеют
любовницев прекраснолицых
трагедии с собой и фарсы
в карманах головы несут
Поэма написана на основе впечатлений, полученных поэтом в главном магазине СССР, когда его первая жена Анна Рубинштейн продавала там с рук сумки, им сшитые. По три рубля штука.
Конечно, поэзия Лимонова не ограничивается «лубочными» картинками, житейскими сюжетами или даже загадочными видениями – полифония его стихов гораздо богаче и разнообразнее. Вот пленительный раскат ностальгического воспоминания о родной Украине:
Я не забыл своих юности дней
Маленьких дев и усталых коней
О Украина! О поле!
В тысячеглазых предутренних снах
Ты говорила присутствует страх
Что ж! говори поневоле <…>
Или тяжелая поступь «Иуды на Бродвее», самого, пожалуй, непонятного стихотворения Лимонова:
Я шел по Бродвею, одетый в полковничий плащ
Полковник был русский, а после – нацистский палач
Покончив с войною, в Нью-Джерси приплыл в пароходе
И умер недавно согласно закону в природе <…>
В части 2 лирический герой объясняет: «Однако предательство тоже приятная миссия/ Кто самый известный? “Иуда” – вам скажет любая комиссия» (и потом, в книге «В плену у мертвецов» (2002), о том же «...без Иуды, целующего Христа, чтобы выдать его Синедриону – тогдашнему ФСБ – и людям Понтия Пилата, без Иуды не состоялся бы Христос»). Однако в части 5 печально констатирует: «Предавший друзей. Ими преданный тысячу раз/ Иуда. Я жить научился один наконец-то сейчас». То есть, с одной стороны, называет себя Иудой и возвышает эту роль, с другой, – страдает от предательства. Так что коллизия остаётся неразрешённой. Но от этого само стихотворение не теряет своих достоинств, оно великолепно!
Кстати, именно это стихотворение Лимонов подарил бросившей его второй жене, приписав: «Hi, Елена, / Услышал от Ляли, что у тебя плохое настроение / Посылаю тебе стихи, может они тебя отвлекут от ...плохого настроения. / С Новым Годом! / Твой Э.Л.»
3. И о любви
Как бы Лимонов ни старался позиционировать себя в качестве альфа-самца и мачо, женщины его обманывали и бросали. Начиная с Елены Щаповой, благодаря чему и был написан самый известный его роман. Стихи, по сути, про то же – про измену и предательство, Иногда эти любовные переживания вписывались в исторический и мифологический контекст. И получались прекрасные строки, окликающие , кажется, всю мировую культуру и одновременно очень личные:
В дневном пожаре, в тяжком горе
В Египет проданный я плыл
И Афродиту встретил в море
И Афродиту я любил
Молился ей среди пиратов
Пытался пальцы целовать
Она смеялась виновато
Но изменяла мне опять
Она на палубе лежала
Матросов зазывая вновь
Текла по палубе устало
Моя расплавленная кров
...............
Она являлась на машинах
Она шаталась и плыла
Вся в отвратительных мужчинах
И шляпка набекрень была
Я так любил ее шальную
Гордился что она пьяна
Что в красоту ей неземную
Душа неверная дана <…>
(«В краю поэмы и романа», сб. «Мой отрицательный герой»)
После разрыва он послал той бывшей жене машинописный сборничек с посвящением: «Елене от её бывшего мужа и неизменного друга», где сравнивал себя с Гумилёвым, «От него Ахматова ушла / И моя Елена так же зла». (В романе «Это я – Эдичка», правда, сказано жестче: «Я любил ее – бледное, тощее, малогрудое создание... <...» Она сволочь, стерва, эгоистка, гадина, животное, но я любил ее, и любовь эта была выше моего сознания».)
То, что можно назвать поздней любовной лирикой Лимонова, сконцентрировано в основном в двух книгах – «Ноль часов»( М.: Emergency Exit/Запасной выход, 2006) и «К Фифи» (М.: Ad Marginem, 2011). В предисловии к последней Лимонов признаётся: «Достигнув известного возраста, когда мужчина опять становится похотливым как подросток, я записал в бешенстве страсти свои местами эротические, местами порнографические признания и видения». И сравнивает себя со «старым козлом» Пикассо, создавшим «поздний цикл гравюр, знаменитая серия “347”, где набухшие яйца, вздыбленные члены, вывернутые наружу девки, мятежные быки и агрессивные тореадоры смешаны воедино в космогонию похоти». А также – с обычным старым козлом, которого привели на случку. Это было эффектно! Однако в стихах получалось не всегда эффектно.
Характерный пример со стихами, посвященными юной нацболке Насте Лысогор. Она была моложе его почти на 40 лет. Ждала его из тюрьмы, дождалась, а потом бросила. Написанное в тюрьме симпатично и трогательно, посмотреть на мир глазами ребёнка он мог и в 60 лет:
Когда-нибудь, надеюсь, в ближайшем же году
Я к маленькому панку с улыбкой подойду
Долго мы не виделись, товарищ панк,
Пойдемте, погуляем (не против?) в зоопарк.
Там умные пингвины и лица обезьян
Там ходит волк красивый, как красный партизан
.................................................
Где плещутся в бассейнах тюлень гиппопотам
На танке мы подъедем к мороженным рядам
Мы купим сорок пачек ванили с эскимо
От зависти заплачут, те кто пройдет мимо
А вот написанное после тюрьмы, когда Настя ушла от него, оказалось неожиданно глупым и даже не смешным. Начиная с названия: «Писька должна быть как кипяток...»:
Вот отчего мы расходимся, Настя,
В письке кипящей Лимонова счастье
Был я в тюрьме, твоя писька слепилась
Счастье Лимонова вот и закрылось
Но самые неудачные любовные (условно говоря) стихи посвящены актрисе Кате Волковой, последней жене поэта и матери двух его детей. Такой неприличной злобности, как она, ни одна из его жен/возлюбленных у него (у лирического героя) не вызывала. (ст. «Хорошо ебаться...», «Как роза чайная гола...» и др.). Стихи получались пошло хулиганские, по рангу мелкой шпане, а не Деду, как уже в это время называл себя Лимонов. Смысл их, скорее всего, был всего лишь в том, чтобы обидеть, уязвить бывшую возлюбленную. И чем дальше, тем больше.
Лимонов то жалуется на неё, обращаясь к сыну (что совсем уж не по-мужски):
Да, я тебя от любви зачал,
Только объект желанья
Быстро чудовищем яростным стал,
Весь ощетинился, заклокотал,
Не только любить меня перестал,
Но гложет меня как пиранья…
То вписывает «объект желаний» в исторический контекст – почему-то в сцену убийства императора Павла. В отличие стихов про измену Елены, теперь выходит как-то неуклюже:
Императора первым Зубов Платон
Ударил табакеркой в левый висок
А Вы сидите в клубе «Шестнадцать тонн»
И Вы сжимаете синий платок
Тяжелая музыка страшных встреч
Гвардейцы были шампанским пьяны
Вам ничего не стоит с прохожим лечь
Императору шарф затянули в одиннадцатый день весны <…>
(«Love II»)
И никаких «вздыбленных членов» и «космогонии похоти». Ничего мощного, ничего сильного. Только запальчивое и жалкое.
Бросила его и Наташа Медведева. Но её внезапная смерть напрочь уничтожила обиду. Тогда, находясь в заключении, Лимонов написал самое лучшее, самое пронзительное своё стихотворение, посвященное женщине:
Где-то Наташечка
Под теплым мелким дождичком
Идет сейчас босая
А выше над облаком
Господь играет ножичком
Блики на лицо ее бросая.
«Бу-бу-бу-бу-бу-бу!» «Ба-ба-ба-ба-ба-ба!» ―
Так поет Наташечка нагая.
Выпятила девочка нижнюю губу
Мертвенькими ручками болтая
И ножками тоже помогая…
Поспешает в направленьи Рая
Мокрая Наташечка нагая.
(«4 февраля 2003 года»)
Потом было еще много стихов о Наташе. «Я вышел из лагеря в заволжских степях и влюбился в мертвую жену», - писал он в «Книге мёртвых-II» (2010). Она представала теперь как судьба, которой не суждено было сбыться. Горечь безвозвратного рождала стихи. «Но не стоят памяти многие дни/ Лишь с Наташей мы были, как волки, одни./ лишь с Наташей возможна была судьба/ Без оглядки на ветхих отцов гроба».
Что ушло, то стало мило, не зря Лимонов всегда так много писал о смерти и об умерших. в стихах, в прозе (утверждал: «разговаривать с мертвыми так же просто как с живыми»). Смерть лишний раз удостоверяла жизнь. И при всём пиетете к ушедшим возлюбленным, он (лирический герой) не мог – не хотел – сдерживать удовольствие от того, что пережил их:
Ты Анна умерла, а я живу,
Великолепный, молодой, здоровый
И с женщиною страстною и новой,
Ты Анна умерла, а я живу!
Наташа умерла, а я всё жив!
Седой, красивый, благородный
Такой прославленный, такой народный
Наташа умерла, а я всё жив!
(Из книги «Мальчик, беги!», 2009)
Анна Рубинштейн повесилась в 1990 году, Наташа Медведева умерла во сне в 2003-м.
4. Да, смерть!
Последняя книга стихов, собранная Лимоновым, но вышедшая после его смерти, – это «Зелёное удостоверение епископа, сложенное вдвое». (М.: Альпина нон-фикшн, 2023). Мудрёное название книги раскрывается просто, но не сразу. Только в конце, из стихотворения почти с тем же названием, становится понятным, о чем речь. Но, сохраняя интригу, пересказывать не будем.
В Предисловии Лимонов пишет: «Обратите внимание, что дух мой плавает свободно, где хочет, в космосе, в Париже, в Монголии, в местах и временах. Где придётся. Поскольку я живу во всех измерениях». Ему будто мало своей красочной биографии, он, как и прежде – как всегда! – с огромной скоростью мчит по временам и странам, ему, как и прежде, нужны/важны/интересны разные персонажи из разных времён и стран.
Подтверждением тому служат прежде всего два прелестных катрена. Один трогательно-трагический:
Мы помним удлинённое лицо,
И платье голубого цвета
Ты казнена была в конце-концов
Мари-Антуанетта…
Другой невозмутимо-элегический:
Ох и холодно в Клину!
Чайковский у камина
Хрупкий молодой мужчина,
Приобщается к вину!
Толпится в книге и прочий народ из истории и литературы – вперемешку, но с одинаковым статусом бытийности, потому что все они из книг: «Вы все меж страницами книг,/ Сушёные как насекомые». Колумб, Монте-Кристо, Распутин, скандинавы Локи и Один, Франкенштейн, Джон Сильвер («пиджак И деревянная нога»). Кузмин с «форелью» (так!). царь хеттов, индейцы... И сброд, то есть американцы.
Про Америку вообще много, в основном фельетонно. Даже на открытие книги, как будто эта страна – самое важное для автора, прощающегося с миром:
У Соединённых Штатов железные зубы
Оттуда доносятся крики и хрипы приговорённых к смерти
У Соединённых Штатов тёмные тюрьмы
Там повсюду стоят электрические стулья
А с них на ремнях свисают поджаренные током…
(«В Соединённых Штатах»)
Напоминает Аллена Гинзбе6рга в переводе Ильи Кормильцева. А может, действительно, США если не самое, то что-то очень важное в его жизни?
Другое стихотворение начинается хорошо, рельефно:
В известном смысле все сошли с ума…
Уснул Джонн Донн, а с ним уснули стулья.
На стёкла вдруг легла египетская тьма
У смерти высока её фуражки тулья…-
Заканчивается же опять же фельетонно – президентом Обамой и предполагаемо идущей ему на смену (и в рифму) пожилой Дамой, то есть Хиллари Клинтон (что позволяет точно датировать стихотворение, но художественных достоинств ему не добавляет). Стихотворные фельетоны не самое большое достижение Лимонова.
В этой книге, как и в других, есть простые картинки «из жизни»: «Продавали цветы /Обувь драили щётки/ В этот день веселились/ Советские тётки» («8 марта»); Или: «Лето кончается. Скорбные жёны/ Вышли в кистях с бахромой на балконы», («Лето кончается»).
Лимонов пишет о Салтовке, друзьях, родителях, пишет об Анне, Елене ... Но чаще всего – о Наташе, и стихи о ней по-прежнему самые сильные:
«Дальше ты живи один»,
– так она ему сказала
И по мосту (глыбы льдин)
На тот свет перебежала.
Он опять ставит рядом двух своих жен, объединённых смертью, первую и третью:
Я похож на обезьяну
Руки-ноги из рубашки,
Нету Анны и Наташки,
Я похож на обезьяну…
И, тихо посмеиваясь, расстаётся со своим литературным прошлым:
Нету негра на старом балконе
Жан-Эдерн навсегда опочил,
Убежала малышка-пони
Улетел в небеса крокодил…
Негр и балкон – это понятно, это из «Эдички» (знаменитое начало романа, где полуголый герой сидит на балконе отеля «Винслоу» и ест щи; ну а негр появится позже, на пустыре); Жан-Эдерн Аллиер - основатель и владелец газеты “L'Idiot Internatonal”, с которой Лимонов сотрудничал, живя в Париже. Про пони и крокодила сказать что-то определённое трудно.
Присутствует в «Епископе» и Фифи из одноимённой (2011 года) книжки, вряд ли реально существующая Прекрасная Дама. Кажется, поэт её вообразил, или она привиделась ему, как и многое другое. (Есть, правда, версия, что Фифи – вполне реальная Марианна Левина, так ли это, точно неизвестно.). В любом случае поэт придал ей определённые черты: «Тонкая, прямая, крепкая/ Длинноногая, узкие лодыжки», еврейка, черноволосая, с «халой» на голове ( ст. «Портрет Фифи»; ну кто сейчас носит «халу»? это из далёких советских 1960-х годов). В стихотворении «Мы» он представляет себя с этой Фифи парой, но с грустью заключает, что у пары «нет никаких планов/ Никаких планов/ Никаких планов...». И понятно, что речь не о любви, а о смерти.
В прощальных стихах Лимонов всё так же смотрит на себя со стороны, как на Другого:
Эдуард умирает, а может быть нет,
Он уже превратился в озябший скелет,
Полу-слышит, но всё же живёт как живой,
Эдуард Веньяминыч, родной! <…>
И снова надо отметить его невероятную писательскую отвагу. Только теперь отвага нужна для того, чтобы произнести вслух – громко и горько:
– Ты не боишься слова «рак»?
Ну как же так!
Ну как же так
.................................................
– Да я его не выбирал
Его Создатель мне послал
Как кошке нудной, обосравшейся
Иль слишком высоко забравшейся…
О болезни в этой последней книге много. Порой с юмором и дурашливостью:
<…> Ваш командир, припадая на ногу
Идёт в темноте в ледяном лесу
Как волк, себе ищущий берлогу
(Знаю, что медведь, знаю, что барсук…)
Всё равно, как волк, припадая на ногу…
Страшный, а вот огоньки могил.
И стоят там добрые, любезные богу
Говорят приветливо «где же ты ходил?»
«Мы тебя заждались» – одеяла протягивают
Становится тепло и почти светло.
И хотя ещё руки мои подрагивают,
Я понимаю: «Они с ЭнЭлО…
Или в виде чернухи в частушечном ритме: «Мать твоя рычит из гроба, / Скоро встретитесь вы оба».
Порой – со злой тоской: «К пальмам! Хотя бы в последние месяцы! / Здесь с отвращения можно повеситься!» А то и с настоящей злостью и обидой на весь (русский) мир:
<…> За созвездьями ночь, словно шило в мешке
И уколы от звёзд постоянны
Отдохну от вас там, в световом далеке
Где планеты свистят окаянны
Не любили меня, и понять не могли
Эти жалкие русские трупы
Вот лечу мимо вас в межпланетной пыли
Выбегайте, набросив тулупы…
(«Я уйду от вас жить в за другие миры...»)
Когда-то выбранный Лимоновым для нацболов лозунг «Да, Смерть!» означал, помимо прочего, приятие смерти как неизбежности и готовности смело смотреть ей в глаза. У него это получилось. Вряд ли ему было легко – по стихам этой книги видно, что нелегко:
Ты в клинике подлой, засранец, лежишь
А ведь ожидает Валгалла
Там место есть тёплое, что ты дрожишь,
Валькирия даст одеяло
Но получилось. И хотя бы чуточку легче ему было от того, что знал: «под сводами национал-большевистской Валгаллы» ждёт его не только Валькирия с одеялом, ждут друзья-соратники, ждёт Наташа...
И конечно, знал, что ждут его те, о ком было сказано в поэме-тексте «Мы – национальный герой» (1974): «Поэт Лимонов взял лодку и катается в ней по Сене. Мутная Сена передает Лимонову приветы от всех других поэтов – от загадочного Бодлера от загадочного Лотреамона и других».
В Послесловии к «Епископу» редактор-составитель Данила Дубшин (Духовской) рассказывает, как они с Лимоновым работали над этой книгой. Что само по себе интересно, но мы лишь процитируем одно место, чтобы показать отношение Лимонова к ней: «Я решил её не выпускать, слишком мрачная. А я ещё живой. Забудем о ней. Меня не станет, ты напечатаешь. Сейчас не хочу». Так и произошло. На самом деле книга всё-таки не сплошь мрачная. И главное, она тоже получилась.
А зелёное удостоверение епископа – это из сна:
Я не нашёл сложенного вдвое
епископского удостоверения в кармане.
А мне нужно было от него избавиться
У меня из-за него могли возникнуть
крупные неприятности. Ведь я же не епископ.
Удостоверение, сложенное вдвое, было приготовлено
мною, чтобы положить его на дно пакета
с мусором
После получасового размышления я понял,
что удостоверение мне приснилось.
Потому я и не нашёл его сложенного вдвое
в кармане джинсов
... В начале были стихи. И потом были стихи. И всегда были стихи.
«Всё вокруг него превращается в стихи», - сказано о юноше по имени Эд Лимонов в романе «Молодой негодяй» (1986). Так он и прожил жизнь, в стихах и со стихами.
_______
Стихи цитируются в авторской редакции.
