в двух главах
1
БЕРШИН. ИНТЕГРАЛЬНАЯ ПОЭТИКА
Догорает тополь.
Время медленно движется к октябрю.
И, мгновенные истины у дождя воруя,
нет, не "дай" говорю,
"возьми" – Ему говорю.
Потому что сегодня я дарую.
9 июля 2019 года Ефим Бершин читал из книги «Мёртвое море», тогда ещё не опубликованной. Я слушал из последнего ряда зала № 13 в Библио-глобусе. Меня, древнего, как еврей, втаскивали в заснеженный мир, очевидно реинкарнируя в России. Со мной теснились у ворот мои верблюды. Навстречу лаяли странные заиндевелые псы. Золотились просветы между призывно шелестящими реальностями, гудела храмовая музыка. Миров явно было два. Минимум два. Потом я перестал считать миры, подумав, что мне Ветхий Завет исполняют в миксолидийском ладе средствами городской мысли XXI века, смешанной с тираспольской в значении местечковой, с отсветами идиша, сверкающего из-под земли памятью гонимых, убиенных или зарытых живьём.
Потом я понял, что музыкальные аллюзии мне пригодятся, но лад не миксолидийский, поскольку в поэтике Бершина признаков мажора нет. Бершин трагик. Мажор ему – недруг. Минор, понимаемый профанами как лирическая грусть, тоже. Опасаюсь приятно-понятных слов, поскольку миряне могут повытаскивать из горшков милые путаные клубки – не-жалею-не-зову и больше-чем-поэт. Своеобразие поэтики Бершина издевательски заключается в её неописуемости языком поэтики. Да и нужны ли плоды столь трудного предприятия какому-либо читателю? Актуальным литературным подросткам, бегущим размера и рифмы? Исследователю пришлось бы рвануть с интеллектуальной перегрузкой в 100 g – и подвиг его назывался бы междисциплинарный проход через математику в просодию, из музыкальной грамоты в теоретическую физику, из диахронического анализа смысловой рифмы в текущую политическую повестку, но на такие подвиги добровольно никто не пойдёт. И тут – будто не толпитесь в моей стратосфере, – сказал мне голос, а наяву добавила хозяйка клуба Елена Черникова: писать о поэтике Бершина следует на языке интегрального знания. Да, но таковая традиция в русском литературоведении ещё не сложилась, да и я не Кен Уилбер. Ну и хорошо, сказал я тихо в ответ всем. Значит, я свободен в выборе средств более чем. Омри Ронен, написавший «Поэтику Осипа Мандельштама», дал образец рефлексии о русском голосе еврейского мужчины через поэтику контекста и подтекста. Ронен в «Поэтике» цитирует Толстого, который, помните, неискренне удивляется своей Наташе, танцующей перед дядюшкой под гитару:
«Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, — этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка».
Не стал бы напоминать общеизвестное, если бы не задача этого напоминания: вопрос откуда что берётся волновал и Толстого в связи с духом и приёмами Наташиного танца, и Омри Ронена в связи с поэтикой Мандельштама, и нам с вами можно. Не так прост воздушный вопрос, а на короткий ответ в связи с Бершиным нам понадобилась бы книга величиной в тысячу страниц. Как минимум в тысячу, поскольку пришлось бы время от времени оставлять слова и переходить на ноты.
Что музыка?
Один звучащий воздух,
украденный у ветра и калитки.
Мы тоже кем-то сыграны на скрипке.
И, словно тополиный пух, на воду
садящийся, мы тоже безъязыки,
как первый снег или ребенок в зыбке,
как легкий скрип январского мороза.
Исторгнутые, словно сгоряча,
размашистым движеньем скрипача,
ни замысла не зная, ни лица,
обречены до самого конца
искать следы шального виртуоза.
***
И я позволил себе подумать: а почему пророков – много? Потому что они всё-таки люди? Их посылают свидетельствовать о Боге, но они попадают в земные системы. Отношения толкают их к политике, войнам, включая духовные и священные. Вынужденное несовершенство пророческого поведения в каждом индивидуальном случае вынуждает Бога повторять командировки?
Как дружно иудей и славянин,
погромщики, погрязшие в пороке,
властитель дум
и тот, кто был гоним,
и тот, кто сам готовится в пророки,
и праведник на медленном осле,
и стражник из садов архиерея
уже сошлись в едином ремесле,
готовя крест заблудшему еврею.
Разложим на можно и нельзя. Пример: нельзя рассуждать о Лермонтове в духе, а что написал бы ещё, когда бы не дуэль. Это глупо. Что мог, то и совершил. Можно любоваться белеющим парусом и ровными зубками княжны Мэри, но нельзя вызывать и тем более призывать к ответу духов. Можно дарить памятнику Пушкина цветы, но нельзя верить ему, что Сальери действительно убил Моцарта, и что Клеопатра кормила львов одноразовыми бойфрендами. Поэзия! Но навет. Но поэзия. Этический конфуз. (Это, напоминаю, мои мысли на поэтическом вечере.)
Поэты, влачащие пророческий дар в одиночку, без Отца, точно так же, как пророки, поэзией не увлекающиеся, часто забывают, что посланы на служение. Не за премией. Отнюдь. Пушкин был дан русскому языку для кровоснабжения поэзией как высшей формой речи. А то, что в роли врача-конструктора-архитектора русского языка выступил курчавый проказник с необузданным нравом, так, по словам некоторых ясновидящих, Бог примерно тысячу лет готовил его воплощение, а Наталью Николаевну ему в ангелы.
Примерно те же у Лермонтова: дан непонятно почему. Невозможно предположить, что лишь для развития русской прозы в сторону психологизма. Русская проза в XIX веке сама справилась бы: в 1809 году ей уже родили Гоголя, в 1821 – Достоевского. Зачем им там в 1814 году Лермонтов? На мой взгляд, предвидя физическую гибель неразумного пророка Пушкина, там решают вбросить резерв. Десантируют Лермонтова. Он пришёл со своей раскалённой шпагой, направленной в небо; главный вопрос его воплощения – зачем?
Бершин воплощён как сущность, обладающая пророческим даром, но попав на театр светского существования, иногда будто забывает опыты старших и требует особого внимания:
Господи, вспомни, ведь это же я –
в новой матроске.
Рядом со мною мама моя
на перекрестке.
Так и стоим под ослепшим дождем
южного полдня.
Словно чего-то по-прежнему ждем.
Господи, вспомни!
Сам меня выбрал и сам не узнал,
и никогда не узнаешь, похоже.
Я ничего Тебе не доказал.
Ты мне – тоже.
Я вижу два уровня: там решают, кого и когда прислать, а командированные, воплотившись, открывают свои человеческие глаза и силятся вспомнить собственный Источник. Им посылают ангела – например, Наталью Николаевну Гончарову – но не каждый понимает вовремя. Пушкин понял. Паскудная энциклопедия по-советски приписала ему, будто стрелялся со светским обществом. Нет, он свидетельствовал о Боге, убивая земную гадину, покусившуюся на его ангела. Дуэль как священная война. Наталья Николаевна была расшифрована Пушкиным как послание. Он был исключительно умён.
***
Бершин читает, у меня побочный поток о пророческой дошлифовке, происходящей в физическом теле. У воплощённой сущности всегда есть пол, национальность и, разумеется, человеческий выбор: понять свою роль, принять или нет. (А книга Уилбера об интегральном знании называется «Око духа». А роман Бершина называется «Маски духа». А я молодец.)
И брат сумасшедший, сбежавший с картины Дали,
пасет надо мной на веревке ночную ворону.
Но я уже слышу полет колесницы вдали,
где вновь обретает обличье в кромешной пыли
под звуки Шопена зловещая тень фараона.
Бог терпим к твари Своей: каждой вручает свободу. Пророки, хоть на служении, в миссии, на узком пути, – всё равно люди, то есть получают общие человеческие дары. Самый тяжкий – свобода: в институтах не учат на пророков. (Это я сетую, сидя в тёплом зале и слушая гениальные стихи.) Этика пророческого поведения не разработана. Пункт первый и единственный – свидетельствую о Боге – не выбивают на пророческом лбу силой. Став людьми, они, бывает, увлекаются частями своего тела, им тоже интересно! А бывает – наоборот – абсолютно не понимают роль тела как драгоценного сосуда, над созданием которого трудились лучшие мастера незримого мира. В зависимости от геолокации воплощения, или грубого семейного воспитания, даже от случайного пляжного секса – непонятливые пророки могут впасть в аскетизм, придумать войну женщине как сосуду греховному, – словом, еретикуют помаленьку. Конечно, после подобных выходок приходится их дублировать. Я слушал и додумался, что Лермонтова продублировали Бершиным, выбрав ему еврейскую семью посреди виноградников (то есть намекнули на Книгу), но в пределах империи, в которой была возможность выучить нормативный русский (в Тирасполе суржик) и создать свой стиль, рванув через тернии местечковости, армейской службы, токарного ремесла на заводе и певческого мастерства в детской опере – в МГУ, а по удобному советскому распределению – на Север, в партийную газету «Красное знамя».
«Советский цирк». 1988 год. В редакции
Журналистика иногда чудо как хороша для роста мышечной массы языка: через русскую речь в устах не совсем русского пользователя. Удача довела его до Москвы, до газеты с говорящим названием «Советский цирк», а потом до отдела кадров всё-таки «Литературной газеты» обозревателем, до дружбы с мастером русского Мариной Кудимовой. Удача бросила Бершина репортёром в окопы 1992 года, чтобы потом отписался по родному Приднестровью «Диким полем». (Биосправка здесь для аналогии с предыдущими русскими писателями. И хотя фигуры высшего метафизического разбора в справках не нуждаются, справки делают: для школьных учебников.)
О, Боже!
Я родом оттуда,
где из Боровицких ворот
на белой ослице Иуда
въезжает в ликующий сброд.
Я тоже во всадники метил.
Спасибо, не вышло.
Увы.
Спасибо, никто не заметил,
что я уже без головы,
что вместе со всеми,
безлицый,
стекая в подземные трубы,
целую копыта ослице,
в кровь раздирая губы.
***
Можно слушать стихи Бершина в залах. Нельзя брать на дипломную работу. Когда-нибудь с интегральным анализом текстов Бершина справится сильный искусственный интеллект. Когда в прошивку ИИ вольют способности женского corpus callosum – мозолистого тела – там живёт, говорят, интуиция. Врут, конечно: локализация интуиции под вопросом, но, на мой взгляд, прохождение ассоциативных волокон именно по мозолистому телу мозга обеспечивает современным двуногим млекопитающим хоть какое-то понимание того, что делает Бершин как автор текстов. Внешне это всё стихи – но звучат в реальностях, где много измерений и знаковых систем. Я слышал вечером 29 июля: зрительница в зале, хваля бершинскую манеру чтения, сказала: «Он будто создан для своих стихов!» Изумительно.
О поэтике Бершина хорошо бы поговорить на языке денег: платить ему стипендию имени Магритта. Поэту – стипендия имени художника, но не Леонардо. Техникой сфумато Бершин пользуется, как мне показалось, в невозможной смеси с кьяроскуро. Я слушал стихи Бершина, выбросив кастет литературоведения. Я стал беззащитен. Неприятно дрожал позвоночник, будто я погремушка и мной колотят ребёнка. Тут надо не метафорику щипать, а физиологию изучать на предмет как сам автор жив при такой нагрузке духа. Ну еврей, ну вынослив, но что-то не так.
Ефим Бершин и Юрий Левитанский
Вообще с любым евреем, пишущим по-русски, что-то не так. Или убьют (Мандельштам), или Нобелевскую премию вырвут из зубов вместе с челюстью (Пастернак); или не вырвут, но и суд, и выезд, и сам не большой жилец (Бродский). На том вечере, когда я из узкого прохода между реальностями двух Заветов слушал Бершина, я успел красиво и глубоко подумать о поэтах-евреях, и тут вышел Максим, слушатель-неофит, впервые узнавший о Бершине вот только что, и попытался похвалить, и назвал вторым Мандельштамом. Тут он не рассчитал: хозяйка клуба уже имела другое мнение: инкарнация Лермонтова – так точнее. Будь у публики время, запахло бы забавным скандалом, но времени не было, тут жёстко, весь клубный вечер девяносто минут.
В момент её говорения о Лермонтове, занятно совпавшего с моими мыслями абсолютно на ту же тему реинкарнации, я подумал о роли ведущей. Бершину ведение вечера не нужно в принципе, но тут по случаю звучали цитаты (из Игоря Волгина, Яны Джин, Инны Лиснянской), чтобы дать оратору время вздохнуть и выпить воды. Заботливое ведение. Я взял интернет и увидел фрагменты статьи, написанной Еленой Черниковой давно, к какому-то юбилею Бершина. Там были неплохие находки. Я увидел, что залихватское сообщение об инкарнации Лермонтова она придумала давно, ещё в 2011 году, поэтому и сказала в июле 2019 без трепета и запинки. А поскольку у неё профессионально красивый радиоголос, она может говорить что угодно: слушать – будут.
***
Черникова – мне. «Книга с условным названием «Мёртвое море» условно написана в условно смешанной технике. Но на Джоконду похоже: толщина новых стихослоёв – всё те же тридцать-сорок микрон, как в полотнах Леонардо, и годами накладываются краски: Ерушалаим – Москва – песок – снег – верблюды – собаки – небо – камень – скрипка – воры – волки – Бог. Книга, созидаемая Бершиным уже четверть века, останется, разумеется, недописанной, как Джоконда, но люди будут вздрагивать от стихов, как будто их подняли, встряхнули за космические плечи (так поступает Джоконда), быстро показали вторую реальность – и поставили на место, как некупленную игрушку в магазине».
М. Н. – Черниковой. В режиссуре вечера просматривался замысел: сначала фрагмент записи вечера в Политехническом музее от 1995 года, где чёрно-белый Бершин читал программное еврейско-русское, израильское-российское стихотворение-мост «Россия. Ночь…» Потом ведущая спускается в зал. Потрогала поэта за плечо и слегка подтолкнула к сцене, и началось то самое. Потом я спросил:
– Елена, что можно брать из вашей старой статьи о Бершине, и почему она нигде не опубликована?
– Никому не подходит по формату. Берите хоть всю, но брать почти нечего: она слишком авторская. Ничего такого объективного, хрестоматийно-энциклопедичного, ни слова для учебника. Как пишет Ронен о поэтике Мандельштама!
«Борьба между иератическим и мирским началом в русском языке и истории находит здесь выражение в глубоко амбивалентном сопоставлении кладезя спасения, сруба казни и топора — строителя и мстителя»
Я так не умею. У меня мысли все личные, как чувства.
– Например?
– «Случайно, в июле 2009 года, в поезде, бежавшем из Москвы на Запад, мне прямо в руки легла книга "Осколок", и я прочитала наугад:
...где, распахнувши небо настежь,
ревет безумная свобода,
и люди, словно от ненастья,
в церквях спасаются от Бога.
Где спасаются?! – подпрыгнула я. – Есть ещё братья в пороховницах! Хотелось бы "а люди", но "и" лучше по звуку, но – как он смеет! – ага! – под стихотворением стояла дата: 1999. Господи, тут или ошибка, или уже десять лет как надо бы поговорить. И я пошла в соседний загон, к автору крамолы, исправлять. А по пути вижу:
Сочилась церковь Спаса на Крови,
как в воду опрокинутая чарка.
Хрустел песок.
За нами шла овчарка,
ощерив рот в предчувствии любви.
Ага, решила я простодушно: он не может любить бескровно. А вдруг он банальный одинокий странник, степной себе волк, островная душа, осколок посвиста и сам лично – ветер? И выражается крепко. Может, для меня всё это чересчур романтично. С детства ненавижу поэтов, контрабанду любви, всех этих капитанов дальнего плаванья, под всхлипы прибрежных женщин уходящих за горизонт со своей мятущейся натурой под мышкой.
Мы волчье племя.
Мы сродни волкам.
Но, предавая чистую породу,
мы сами стрелы выдали стрелкам
и сами на себя ведем охоту.
И спорим о природе ремесла
в дыму табачном коротая вечер,
когда уже отпущена стрела,
и за спиною
страшно дышит
вечность.
...За вечность, прошедшую с первого нашего вагона, я смирилась с существованием поэзии».
– Надо было смиряться?
– Да. Со времени поезда Бершин написал «Мёртвое море», книгу произведений, вырубленных из воздуха другого уровня, иной, уже не мирской огранки, после которых уже не спускаются в долину посидеть у ручья поизнывать над ручьём от лирической жажды. Раньше вышла книга «Гранёный воздух». Душа где-то носится, рассматривая миры, страны, века, народы, будучи соединена с земным человеком и мирской пропиской его тела. Рекомендую вам мои наблюдения о поэме «Миллениум»: попытка описать словами двойное музыкальное полотно. Смешная попытка, поскольку даже музыканты грустно шутят, что музыке надо говорить нотами. Меня одобрил бы Гуггенхайм. О музыке-поэтике Бершина было бы удобно говорить, будь Бершин принципиальный эвфонист. (Если б он ещё знал, что это такое.) Ничуть не бывало. Принципиальный эвфонист – я. Но в прозе. А у Бершина-поэта два моря, и у каждого поверхность и гул, а два гула дают чрезвычайный эффект: тут слова – а там гул несловесный, и никто, особенно автор, не понимает, как это сделано. Сочинить и сжать два звуковых потока в одном словесном произведении с помощью рациональных процедур невозможно. Но Бершин хитрый: выставит преувеличенное своё кривое сердце боком (пугая кардиологов застарелым пороком) и ловит сам не знает что, дабы как-то прижать к бумаге. Но тут медицина, сиречь литературоведение, бессильна(-о).
– Что значат, по-вашему, два музыкальных гула? Я и сам слышу, но давайте вместе.
– Процитирую старый черновик и добавлю свежий абзац.
«Два полотна: первое из слов, в сумме идентифицируемых как связный метафорический текст, имеющий отличительные описуемые черты, второе из океана звуков, отстоящих на длину эха от звенящего первого ряда, вербального. Второе полотно располагается за кадром видимости, посему кажется, что за каменной стеной, и это для большинства читателей – во второй реальности, которой их будто приманивают, но трогать не дают. Однако сквозь камень слышно. Идея камня у Бершина популярна. Вся поэма «Армения» каменна.
Рокот молитвы.
Ропот теней.
Скорбные лики -
из-под камней.
Господи! Сущий!
Если ты есть, -
камень насущный
даждь нам днесь!
Важно: стихи Бершина действительно должны звучать в его собственном исполнении, потому что только так слышны оба гула. Слова – партитура, за словами – вторая музыка, неслышимая. Обычное ухо настроено на словесный партитурный ряд с условно поэтической информацией в основе, а современный запрос – назовём источник запроса идеальным читателем – выше в своей претензии, чем условный читатель прошлого. Читатель традиционный совпадает в своих запросах с покупателем уличной живописи – назовём её арбатской либо монмартрской, не имеет значения. Берёзку под монастырской стеной, лошадку в поле, платок на плечах милый читатель узнаёт легко, как ребёнок мамкину титьку – по запаху и контурам, по волне питательного тепла, идёт на ласковый зов, но если вдруг сосок исторгнет из себя квас или коньяк, младенец заплачет, отравится, откажется. Чтобы дойти до соска с абсентом, нужна взрослость в запросе на Бога. Запрос на Источник, на звучащий Абсолют, и далеко не каждый читатель годится на роль идеального; переход к высшему сотворчеству с автором явным, осязаемым, находящим вроде бы у тебя перед глазами – это высокочастотный уровень настройки. Судьбы в значении готовность к приёму и принятию того, что сам и запросил, – таковой судьбы удостоен не каждый. Современность требует гениального читателя. В свою очередь, трагизм участи поэтического и\или музыкального гения, авторствующего в нашем веке, тем и обусловлен, что век золотых условий, век партитур и метра – девятнадцатый век – уже прошёл и всё сказал. Бершин умудряется в нашем веке, не отказываясь ни от метра, ни от рифмы, писать две музыкальные реальности: одну словами, другую – неразличимым гулом бескрайнего закадрового пространства, и назвать гул неразличимого измерения какой-нибудь второй реальностью было бы слишком просто. Поэты попроще пишут без рифмы, без метра, игнорируют пунктуацию не от слабохарактерности, а по чувству, но они пытаются словами сделать то, что одними словами, оставаясь в пределах языка, сделать невозможно. Нужна поэтическая судьба». Но тут поворот.
– То есть оставим в покое фонику, строфику, лексику и прочие понятия общей поэтики? Поговорим о так называемой судьбе?
– Да, оставим. Лучше о судьбе. В России принято думать, что поэту нужна некая мирская судьба. Чтобы истязания, подзаборье, баррикады. А подайте нам русскаго голливуду. Чтобы тяжело жить и – байронически бежать из дому!
Я уже не рифмуюсь с тобой,
как диван и вчерашние куклы.
Слышишь, вою фабричной трубой
из окна опостылевшей кухни?
В ХХ веке было хорошо бросить её, отказать женщине в любви, горделиво издеваясь над земными привязанностями:
Никогда я не стану синицей в твоем кулаке.
Я твой вечный журавль.
Я твой крик в остывающем небе.
(лат. – «лучше воробей в руках, чем гусь в небе»)
Но в XXI веке судьба поэта становится более серьёзным испытанием, чем внешние приключения. Вы знаете, что композитор Штокхаузен, разрушая композиторское авторствование, пришёл к описанию своих нотаций словами. Перед музыкой нотной – крупное предисловие вербальное. По аналогии – если воспроизводить поэзию Бершина для традиционного читатели с претензией воспроизвести вполне (ну, такое словцо, простите), то сначала нужно давать музыкальное предисловие. Повторю: для обычного, так называемого нормального читателя. Оптимально – слушать Бершина в его собственном исполнении; у него роль музыкального предисловия, послесловия и унисонословия исполняет его голос. Я неоднократно слышала его стихи в исполнении других людей, в том числе профессиональных чтецов, и это ужасно. Они душевно и с выражением, как в начальной школе, расписывают содержание. Исполнить разломанную, но абсолютно гармоничную партитуру голосом двух пространств никто не может. Только он сам. Трудности перевода тут непреодолимы. Совсем. А с учётом – простите ещё раз – идейно-тематического содержания (еврейско-русский единый космос, вообще не отрефлексированный ни в политике, ни в философии как музыкальное, пифагорейское целое) задача актёрской интерпретации выглядит фантастической. Бершин делает то, чего сам не понимает, а только чувствует, но чувствования в данном физическом теле приравнены к знанию. Часто – опережающему знанию. Он пишет до себя, раньше себя, иногда лет на двадцать-тридцать земных опережая себя же. И что совсем приятно – алгоритма нет! Творческий акт Бершина непередаваем – если говорить о передаче алгоритма в руки (мозги) ИИ. В его работе есть принципиальная и невоспроизводимая новизна, и в этом смысле он модернист. Постмодернизм как парк руин, как любование тлением, красотой былого – это не про него.
Но если вам нужна и простая версия судьбы, то – прошу!
«…Когда пошла смута девяностых, Бершин полез в бездну репортёром. Годы военной журналистики: Приднестровье, Чечня. Описывать распад мира, не будучи по природе из гайдаров, было – тогда особенно! – нереально даже чисто стилистически, поскольку следовало ликовать, переходя на овацию, как на демократический галоп <…> Герои повествования дали ему за литературно-репортёрский труд Государственную премию и орден – доныне несуществующей страны – за её оборону. Философ Г. Померанц написал к "Дикому полю" предисловие на тему почему эта книга не будет понята. (Если в моём упрощённом пересказе, то потому, что разрушает стереотипы правильно мыслящей общественности по пункту цели и средства: в кого, когда и почему стрелять можно, а в кого нельзя.) <…>
Новые Атаги. Чечня
Держать уединённость как пост, стоять на ней, как на молитве, искать свет самостоятельно, когда всё уже, говорят, найдено, на взрыв и гром среди ясного неба нужна, согласитесь, определённая решительность. И если в советских условиях самостоянье бывало страшным, но предсказуемым путём в судьбу, даже потом, то сейчас оно, как правило, путь в никуда. В рынок. Но безумные одиночки мне только и любезны, ибо я тоже народ и готова к пробуждению во мне чувства добрыя.
И расползалась по Москве,
как трехголовая Химера,
пристегнутая к голове
нечеловеческая эра.
Он и резче выразился однажды: постчеловеческая. По-моему, это преувеличение…»
– Почему преувеличение? Модное понятие: постчеловечество.
– Потому что всё в человеке? Микрокосм чёртов? Был-был хорош, и вдруг испортился человечишко? Бросьте. Ничего не меняется. Родится сильный ИИ, поговорим. Сейчас всё то же, что при Екклезиасте. Давайте лучше о Бершине и его поэтике. Вы разрешили мне самоцитацию.
«…Придётся пока выкручиваться по старинке, то есть пользоваться поэтами как пророками (боголюбивый агностицизм, так сказать), особенно в России, а пророками – как поэтами (превосходная уловка подлинно научного мышления).
И когда, скользнув по камням покатым,
я проник в игольное ушко,
даже не оцарапав кожи,
стало ясно,
что уже мне не быть богатым,
и верблюдом – тоже.
У Бершина свой клакер. Один.
На меня из тучи бородатой
пялится, глазеет с давних пор
то ли зритель
то ли соглядатай,
то ли вор.
Я в постель ложусь, не раздеваясь,
и не сплю, как горная река.
Кто-то смотрит, словно издеваясь,
и свистит, как клакер, с потолка.
Робко прячусь, как окно, за шторы,
нищий, словно кладбище ворон.
Только воры, воры, воры, воры
на меня глядят со всех сторон.
Кто-то шепчет и шуршит над ухом,
и сулит награду, и поёт...
Словно я и вправду нищий духом,
и приидет царствие моё.
...То спорит с Богом, то устраивает Ему форменные скандалы, то напрочь отказывается понимать, то просится в гости, – и всё в энергичных формах, в которых сие возможно разве что в семейной жизни, где все свои. <…> На помощь самостоянному русскокультурному патриотизму Бершина приходит его чистокровное еврейство. Бог – глава семьи. Так уж сложилась материя, данная евреям в ощущениях духа.
В феврале 2011 года Бершин написал дразнящее любые ортодоксальные ноздри стихотворение "Хочу к Иисусу Христу...", яростно детское. Дети часто требуют у взрослых чего не положено. Начинается так:
Хочу к Иисусу Христу,
туда, где луна – коромыслом,
где черных ночей пустоту
еще не заполнили смыслом.
Где воет, как раненый зверь,
песок, перемешанный с ветром.
И слово, скользнувшее в дверь,
еще не назвали заветом...
…Узкий проход между мирами. Нечеловеческая претензия, но ведь он не знает. Он идёт по высшему межмирному мосту, и ему легче прощают ярость, потому что гонимые понимают друг друга. Сытым сложнее, они борются за права индивидуума, то есть подите все, а мне пришлите адвоката. Еврею-поэту не пришлют адвоката. Голову оторвут без адвоката».
– Может быть, его лирическому герою?
– Срочно запишите: у Бершина нет лирического героя. Выдумка образованнейшего Тынянова о лирическом герое – хитроумное contemporary art в литературоведении двадцатых годов – относилось к поэту по фамилии Блок и не имеет отношения к поэту по фамилии Бершин. Прошло сто лет, знаете ли, цензура запрещена законом. Можно не прятаться под «лирическим героем».
Итак, Бершин разодрал матерьял алмазной твёрдости.
Я проник за камни, за самый край,
в то пространство, где уже ни войны, ни паники,
где чадит огнями внезапный рай,
как церковный канунник – свечами памяти.
Где актером, уже наложившим грим,
но пока не узнанным за этим гримом,
вырастает из пепла Четвертый Рим,
еще не опознанный Третьим Римом.
Настоящее мастерство – это когда мастерства не видно. Что он напишет, когда войдёт в возраст, неведомо, но сейчас – крепчает и поднимается.
Плывут облака, оставляя на небе следы.
Трясутся под небом горбатых строений верблюды.
И светятся храмы. Но так не хватает воды.
И новые люди опять вырубают сады.
Но я не умею молиться, как новые люди.
Вопрос: ему туда зачем? Не проще ли было бы читать по арт-кафе старые метафорические стихи – они прекрасны, каждый обзавидуется – и зарабатывать своим нестерпимым баритоном деньги? Ведь он действительно «создан для своих стихов». Класс.
– Елена, вы можете добавить о поэтике Бершина для простых читателей? Есть у вас что-нибудь литературоведческое, для специалистов и/или школьных учителей, буде они пожелают по внеклассному чтению дать детям почитать его книги?
– Не думаю, Моисей, что детям следует объяснять Бершина. Я знаю подростков, которые прекрасно разбираются, слушают и перечитывают.
– Уж выросли, сами родили, а всё читают и находят что-то своё?
– О, знаменитое что-то своё, находимое каждым в гениальных текстах! Ничто не вызывает во мне большей ненависти, чем это кусочничество, тупое осколочное что-то своё, навек делающее писателя коробейником. Сейчас любой великий включая Хэма и Толстого – прислужник бедных недорослей, с их куцыми, рваными, как модные джинсы, знаниями. Эпоха духовного и философского фастфуда. Нет. Что-то своё пусть держат при себе и не приписывают автору.
– А взрослым? Молиться велите?
– Взрослым подойдёт что-нибудь инстаграмабельное. Например: поэт колотится в небо. В ответ оно является к нему каменным гостем (как вы думаете, взрослые про это читали?) – то полное Бога, то пустое, нервное, беспокойное и даже вороватое. Бывает, небо ведёт себя щедро и дарует, а то вдруг вынимает целиком душу прямо из тела без наркоза. Небо как сантехник с гигантской помпой и ненормированным рабочим днём. Образовался свищ: туда-обратно ходит сквозь поэта небо. Как вдох и выдох, но кровят края свища. Иногда смотришь – зарубцевалось, и Бершин покупает мороженое, и ест как люди. Иногда свищ открывается, расширяется, края разрывает, и в него влетает хрустальным потоком музыка. Потом вдруг сходит в точку – и ни звука не слышно. Бешеное небо изнуряет поэта, он выкручивает сам себе строку, будто руки невольнику, будто преступнику при задержании.
– Вы занимаетесь Бершиным, исследуете поэтику, устроили предпремьеру недописанной книги. Зачем всё?
– Людей вокруг я воспринимаю как текст моей жизни: прочитать и слова оптом, и алфавит в розницу. Буква «Бершин» попалась мне десять лет назад в трудную минуту, когда передо мной заколотили дверь и выключили свет. Я погибала от уже хронического общения с не-своими. Не с моей планеты. Мне прислали Бершина в качестве напоминания, что наши всё-таки в городе
2019 год, Москва
2
БЕРШИН. ВТОРАЯ ГЛАВА
Первая глава – «Бершин. Интегральная поэтика» – написана в августе 2019 и почти беспричинно. Я сочиняла книгу об Олеге Николаевиче Ефремове для ЖЗЛ. Отношения с Бершиным в ту пору были далеки от поэзии. В разгар всего мне позвонили из редакции журнала и попросили найти кого-нибудь для написания статьи о Бершине.
– Кого же я найду в августе!..
– Тогда пиши сама! – заявила редакция.
Отставив ЖЗЛ на неделю, я включила музыку погромче и написала требуемое, но наполовину под псевдонимом, чтобы сделать объекту исследования приятность. Объект заметил, что моя статья, как он выразился, гениальная, года через три-четыре. А после нашего развода в августе 2022 года он попросил меня написать вторую часть: «…ты объясни мне, что именно я написал».
Выполняю обещание.
В середине первой главы я глупо пошутила: «Когда-нибудь с интегральным анализом текстов Бершина справится сильный искусственный интеллект». Вторую часть пишу весной 2025 и сейчас, по прошествии шести лет, заявляю: не справится. Я много лет занимаюсь этикой ИИ, написала громадный документальный роман, получила навыки, езжу по конференциям, разговариваю с разработчиками – и вот вывод. Нет. Для анализа стихов Е. Л. Бершина лишённая интуиции нейронка, даже самая сообразительная, не приспособлена. И не будет приспособлена.
С героем этого сочинения мы сначала договорились о двух стихотворениях для рассмотрения – «Меня прислали сказать…» и «Не трожьте лебедя…», – но возьмём и третье: «Вороватое небо крадётся в закрытую дверь…» По поводу «Вороватого неба…» автор сказал, что «оно тоже хорошее».
Я согласилась. Мы сидели на диванчике, беседовали как интервьюер с интервьюентом. Последний наш диалог о поэзии Бершина состоялся 11 февраля 2025 в коридоре Боткинской больницы. Запись беседы сейчас я переслушиваю, она в компьютере, она документ. Автор прямо в коридоре высказал пожелание, чтобы опус об этих трёх стихотворениях был конгениален материалу. Да уж, подумала я по-одесски, я б так жил…
Особенно ему требуется комментарий к «Меня прислали…» Может быть, «требуется» громкое слово; «неплохо было бы уточнить» звучало бы легче.
…Я понимаю: ему не рецензия нужна. Зачем! Вниманием он не обижен. И даже портрет висит на Арбате. А нужно хоть одно человеческое ухо, в которое влетело всё и полностью и в другое ухо не вылетело.
Первая глава закончилась упоминанием неба как вороватого, вторая небом и начнётся. Писатель, как это известно писателям, ловит из воздуха одну и ту же идею по нескольку раз, поскольку забывает – в горячке, спячке, отключке либо просто так. Авторствующие субъекты как перенесут озарение на бумагу, так и отдыхают. Иногда с пулей в голове. А если так и томиться с невыплеснутым небом, боль держится. И «вороватое небо крадётся». Страшно жить накоротке с небом.
Вороватое небо крадется в закрытую дверь,
то вселенским дождем, то дверною цепочкой звеня.
Бьется голубь в стекло. Неопознанный раненый зверь
причитает в ночи: "Это я, это я, это я".
Кто-то воет в окне. То ли пьяная баба с метлой,
то ли дождь затяжной, то ли свора бездомных дворняг.
Догорает осина. И пахнет печною золой.
И в дырявую дверь проникает внезапный сквозняк.
Что сказать тебе, друг, про бездомную жизнь сквозняка,
бесконечную жизнь, что сочится, не зная границ,
и внезапным ознобом доносит к тебе сквозь века
вереницу событий и тени исчезнувших лиц?
Я не помню событий. И лица почти не видны.
И билет на ковчег не оставил мне праведник Ной.
Лишь свирепые стрелы с давно позабытой войны
прошивают пространство и снова свистят надо мной.
Это голубь в окне. Это шелест тревожных шагов.
Догорает осина, и ржавые петли поют.
Это север во мне серебрится сияньем снегов
на таежных делянках. Но все-таки тянет на юг.
Там, где вязаный город клочками спадает со спиц
тополиных ветвей, и петляет в потемках река,
и растет виноград - там, наверное, мама не спит
и окно прикрывает, невольно страшась сквозняка.
Между нами стекло.
Электрический воздух дрожит,
распадаясь в ночи на молекулы воронья.
Догорает осина.
И все-таки хочется жить.
Что за голос в ночи?
Это я. Это я. Это я.
Из трёх текстов, взятых в эту статью, «Вороватое небо…» наиболее программный и картинный, отчего и воспринимается как нечто понятное с первого вздоха. Подарок слушателю, жаждущему понятной красоты: и архетипическая мама тут, и сквозняк, и голубь. И бильярдная подставка: «…где вязаный город клочками спадает со спиц \ тополиных ветвей…» Ну надо же. Ввернул-таки антраша словно из своих же детских игр в метафоры. Когда был курчав и бешено молод.
(ИИ по поводу «Вороватого неба» поведал мне: «Стихотворение наполнено глубокими метафорами, звуковыми образами и эмоциональной насыщенностью, которые передают ощущение тревоги, одиночества и поиска смысла жизни. Лексика и семантика текста помогают создать атмосферу таинственности и неопределенности, а также подчеркивают связь между внутренним миром лирического героя и окружающим его миром природы и людей». А добравшись до «звуковой атмосферы», ИИ вовсе наврал: «Постоянное использование аллитераций ("вороватое небо", "голубь в стекло", "дверью звенит") придает стихотворению музыкальность и усиливает ощущение напряжения».) Референсы у ИИ нелепые. Эй, разрабы, дайте вашей нейронке хотя бы «Поэтический словарь» Квятковского. Аллитерации суть другое.
Белковые существа, люди, ныне по-модному впадают в «осознанность». Многие ищут «смыслы» – в отвратительном множественном числе. У иных вообще «активности». Мне было бы жутко писать стихи на русском языке посреди пижонской, социально одобряемой лексико-семантической помойки. Рвать жилы, терять голос и вообще здоровье. Но – настоящие поэты именно выбирают времена. Выбирают, чтобы зачем-то в них родиться. Настаиваю. Выбирают.
О чём основная боль поэта Бершина, читатели которого чуть не хором повторяют за ним наизусть в залах и пишут восторженные комментарии в соцсетях? Что хотел сказать автор, с их точки зрения?
Сначала – контурно – репертуар, доступный слушателям-читателям по обыкновению: а) жить трудно (особенно в наши дни), б) еврей в России, в) Россия в еврее, г) Бог, бесстрастный отправитель поэтов на Землю, – смахивает на латентного манихейца, д) на войне убивают вне зависимости от правоты-неправоты участников, е) женщина порой похожа на виолончель. Далее буква «ё», но – хватит: я могу и до «я» посмеиваться над репертуаром, обычно улавливаемым читателями. До конца, до страстно мной любимой буквы ωμέγα.
От альфы до омеги простаки носятся, как ужаленные философы, а своё показалось воспринимают как истину. Раньше бегали с «мурашками» да «пронзительно». Сейчас вроде очухались и пишут: гений. Выучили хорошее слово.
Дальше не будет места, поэтому прорычу это сейчас: я ненавижу того, кто первым пообещал профану, что «в этой книге каждый может найти что-то своё». Писателя и его произведение теперь принято воспринимать как супермаркет: кому спички, кому говядину. Полагаю, Бершин потому и попросил меня написать эту вторую главу, чтобы навсегда вывести своих из проклятого супермаркета. Чтобы никому и в голову не пришло искать в этих его стихотворениях «что-то своё». Я уже говорила, что бестактное навязывание всем поэтам «лирического героя» является скучным поведением критиков-подражателей, которым нечего сказать. Я понимаю: не каждый критик знает автора лично. Не каждый прожил со своим объектом пятнадцать лет в горе и в радости.
Ефим Бершин и Бахыт Кенжеев
…Бершин живёт в особом времени, изогнутом лентой Мёбиуса. Линейного времени у Бершина нет. Скорее, вообще никакого нет. Всё происходит одновременно: и появление на свет в Тирасполе, и три войны, и попытки удержать в худом теле колоссальный напор духа, порой невыносимый и разрывающий внутренности. Я знаю. В его реанимациях я провела много времени. Литературоведам не следует диахронически подставлять этапы его пути в прорезь парковой фанерки: ведь даже этимологически начало и конец слова однокоренные. Тут наши индоевропейские пракорни.
Минимальное знание о начале и конце – успокаивает: всё вертится и возрождается, то есть не надо волноваться смертью, ибо всё повторится, и повторится тем быстрее, чем вернее ты дашь убить себя. Значит, надо жить неспешно и как можно дольше, до первого кармического крыльца, и не цедить:
Я ничего Тебе не доказал.
Ты мне – тоже.
* * *
Стихотворение «Меня прислали сказать…» записано голосом автора, послушайте: https://disk.yandex.ru/d/Wu21Y_8LV46smQ И прочитайте глазами:
Меня прислали сказать вам, что он не придет,
Но мне самому не сказали, что он не придет.
"Он не придет", – хожу я и всем говорю,
не замечая, что дело движется к октябрю.
Не замечая, что дело движется к холодам.
Осень искрит, как улей, как Нотр-Дам.
Месяц серебряным ухом в стойле небес прядет.
"Он не придет, – говорю я. – Он не придет".
Скверы, трамваи, бюсты, реклама вин.
Мы – словно две собаки. Холодно нам двоим.
"Он не придет", – хожу я и говорю,
не замечая, что дело движется к октябрю.
Стынет трубач в подъезде. Спит виолончелист.
Снова врастает в ветку желтый опавший лист.
Музыка заблудилась. Кто не придет? К кому?
Ум уже неподвластен собственному уму.
"Он не придет, – заклинаю. – Он не придет".
Кто-то шуршит над ухом, словно меня крадет.
Тени ворон. Аптека. Сходка ночных воров.
Лай поцелуев из проходных дворов.
Помню, летом 2009 мне понравились бершинские стихи с ярким богоборческим финалом:
…и люди, словно от ненастья,
в церквях спасаются от Бога.
Ввиду омерзительной своей молодости я тогда вся прониклась и подумала: «Вот же понимает парень, как бывают мало- и суеверны люди. Оттого и все беды, что ты либо с Богом, либо без, а Он тебе, как сказано, дал свободу воли. Вот и выбрал, человече, грех первородный – знание добра и зла. И терзайся теперь...» Это я подумала летом 2009. Сейчас, шестнадцать лет спустя, думы мои о гордынной политике человека ничуть не изменились. Но думы о поэте, которого я сейчас слегка портретирую, претерпели радикально.
Он, скажем наивно, озабочен несоприсутствием Бога людям и людей Богу. Он готов хоть каждый день пугать людей рокотом голоса – умеет – на всю площадь, чтобы они вздрогнули и пали на колени, и если не от страха Божьего, так хотя бы перед величием Книги с её печальной шестой симфонией «Не убивай».
Если вы шаман и заклинаете по кругу, в едином ритме, в трансе, то вы меня понимаете. Но почему не убий-то? Что мешает поэту, живущему в ХХ и XXI веках, прошедшему войны, миллениум и написавшему одноимённую поэму1, – что мешает ему стать всепонимающим и выйти с мудростью наперевес в эссеисты? Поговорить о целесообразности, податься в диванные аналитики. Или задвинуть триллер о новой слезинке ребёнка. Зачем грохотать нелогичными повторами? «Меня прислали сказать вам, что он не придёт, \ Но мне самому не сказали, что он не придёт».
Ходит тут и бубнит, да? Он не придёт, он не придёт… Ну что пристал? Почему ты против убийства и распада? Вот сейчас?
А то и пристал, что ждать перестали. Если повторять «он не придёт», современный жадина встрепенётся: кто? Нам чего-то или кого-то не дадут? А ведь мы так этого достойны!
Будь ты трижды пророком, тебя сейчас точно не расслышат. Ещё точнее, чем встарь. Пророков любили всегда: то на крест их, то на костёр. Но тогда пророков хоть слышали либо делали вид. А сейчас не до пророков: мир полон экспертов.
В отчаянии ходить по рядам ярмарочной площади, приговаривая как мантру, что завтра отменят деньги, это путь к потасовке, в социальную геенну. Но в рядах уже не слышат и аплодируют каждой строчке-лампочке: «Снова врастает в ветку желтый опавший лист…» Ах, как хорошо! Ну помните же, как в кино восстают кирпичи? Разбомблённые дома вдруг – хлоп – и как новенькие. Насмотренные простаки – это не те чистые сердцем простецы, на которых надеялся Бог. Нынешние чванливы, а слово амбиция считают приличным. А деньги не то что отменят, их сделают подконтрольными все до копейки, и вы не успеете понять, как всё изменилось, и как быстро, а ведь вас предупреждали.
Всё вернётся! Куда? Ах, да. На эти… круги. Своя. (Тут инфантилы от культуры пожимают плечами: отчего своя? Вроде как надо свои.)
Поэт, схлопотавший синдром Кассандры в нашем веке, может рассчитывать, конечно, на максимально тёплые рукопожатия в соцсетях. Все кругом теряют свои прекрасные картины мира, страдмя страждут и с немыслимой лёгкостью, как в супермаркете, покупают спички вместо хлеба. По рассеянности. Всё ныне дистанционно, разве что смерть и секс отстают, ну да и это пройдёт. Читатель уверовал в то, что в этом произведении действительно можно искать своё? Как горилла в голове у гориллёнка. Слышна какая-то боль – о! Может, моя? Да, конечно. А чья ещё. Личность, вцепившись в личные границы (привет платной психотерапии), охраняет свою пустоту.
Ни один из читателей его страшного шаманского заклинания «Меня прислали сказать…» не пошёл вешаться от горя (как это – Он забыл нас!) и не пересмотрел своих основ: кто визжал об «этих идиотах», тот и визжит. А которые поумнее – подбирают прекрасные аргументы для продвижения своих кровожадных воззрений что с одной стороны, что с другой. Никому не пришло в голову крикнуть: да придёт! уже пришёл! Всё уже произошло. И вас предупреждали.
Когда Шестую симфонию Чайковского слушают люди, только вчера похоронившие близкого человека, их до костей-таки пробирает. Разверстая рана отменно воспринимает соль! Боль – во всё небо.
А когда вы подуспокоились, то вам уже нормально, что «Кто-то шуршит над ухом, словно меня крадет.\Тени ворон. Аптека. Сходка ночных воров». Ах, какой милый мрак! А эта аллюзия на «аптеку» и ночь! Как там было у как-его-там? С фонарём, который.
Пророческий дар и жар стоят дорого. Крайне. Он, поэт, ведь не на житуху жалуется. Он всё ещё разговаривает с Богом, ссорясь, по своему обыкновению, как у себя дома. Он ещё надеется и готов жить хотя бы для того, чтобы досмотреть актуальное кино про нынешние метаморфозы. Давным-давно, в своём сборнике «Осколок», он предупреждал, что уж разлетится так разлетится.
Я понимаю, что правильная литературоведческая статья могла бы включать добросовестный анализ прыжков и самого бубна, от коих и получается, простите, ритм и его воздействие на ухо, ещё способное различать ямбы-анапесты, частушку и оду, хипхоп и сонату. Но в мою задачу стереотипные подходы не вписываются ещё и потому, что смысла в них никакого. Молодёжь-то пишет вразгрёбочку. Ей внушено: современное это всегда поиск новых форм. Анализ классики? К чему?
Бершин в детстве пел в опере, в юности – в университетском ансамбле, в МГУ. Он не знает нот, но слух абсолютный. Он в юности, цитирую, «слов ещё не ведал», но гул бомбил его внутренние приёмники сызмальства. Сейчас ничего не изменилось, он мыслит музыкой. Гул бьёт по ушам и струнам, и увернуться от потока космической морзянки можно разве что в реанимации, где ИВЛ и санитарки, а врачи вызывают жену на ковёр, чтобы сказать правду. Нет, ответила им я: не умрёт, он упрямый, он поэт, он еврей. Он русский поэт, а это вообще диагноз, поскольку там, за горизонтом, в респектабельных и нормальных странах, ещё не отменили концепцию «Россия – ошибка природы». А у нас тут иной взгляд, и его ещё надо описать.
Молиться русскому космосу, ясно видя, что границы между Россией и небом нет, а если и есть, то там, где её никто не видит, потому что Россия граничит с космосом, и понять её действительно невозможно. Всем сочувствую, кто верит в понимание России.
Не выйдет сейчас правильной литературоведческой статьи, потому как этого не надо. Всё положенное и приличное вроде отсылок, периодизаций, школ и адептов – отвалилось всё, как штукатурка. Над небом голубым сквозят заповеди, не воспринятые ухом, всё как-то впопыхах, а времена так и лезут, так и лезут: осмысляй! Нет. Это уже вроде из известной эстрадной сценки: ощущай!
Бершин нигде не сказал в стихах прямо, что и времена выбирают, и место рождения, и даже родителей. Мысль эта в рост видна в его романе «Маски духа», но тут впору писать третью главу. Скажу коротко: всё, что он написал вообще, есть реинкарнационный репортаж из рода, из племени, но с пролётом по незримым сферам, и оттого боль сильна неподъёмно. Знание сути реализовано в силе стиха. Этот переход количества в качество не ложится в обычную корзинку дежурного мозга. Читателям не стыдно писать ему восторженно: как это актуально! современно! А ведь это неприлично, ребята: быть современным. Я это поняла ещё раз, когда писала книгу о Ефремове; создатель театра «Современник» погиб от своего же современничества как цели. Когда наступили девяностые, он не пожелал быть им современным и задохнулся.
Поэт Бершин сам себя и рожает, и реинкарнирует, следуя за начальными христианами, которые не хуже буддистов знали, как переходят души. Правильное восприятие поэзии, написанной человеком в гениальном состоянии, о котором он потом, перевоплотясь, и не вспомнит, есть трансвселенское мероприятие. Кросскультурное. Интертелесное. Как заметишь, дорогой читатель, что некто знает нечто наверняка и умирает за своё знание, так уважь и не пиши, и не думай ерунды, будто автор тебе на потребу отразил наши дни. Ничего такого он вам не отразил. Он сказал, что и во времена Книги, и во времена узких государственных конституций убивать не следовало и не следует, поскольку Он не велел. У Него были резоны. У Него было припасено. А вообще, цитируя Иоанна Дамаскина, напомню: Бог – ничто из того, что есть. Красиво сказал великий богослов. И всё равно – не убий. Кто бы Он ни был, даже если ничто их того, что есть. И не понять, и не вообразить.
Следует полностью привести моё любимое:
Не трожьте лебедя и ворона не ешьте,
а также цаплю, пеликана и удода.
Но прежде — ворона. И ближнего не режьте.
Не режьте ближнего — испортится погода.
Мы жили весело. И ворона не ели.
Стучали в бубны, выпивали на поминках,
когда и пули нам свистели, как свирели,
и подрывались наши ближние на минах.
Но заповедал в Книге жизни или смерти
кудлатый выродок, пророк чернобородый:
не трожьте голубя и ворона — не смейте,
поскольку ворон неприемлемой породы.
Сегодня дождь смывает яблоки с деревьев -
как будто души избавляются от плоти.
И просыпается размытая деревня,
перенесенная с сезанновских полотен.
Как неожиданно испортилась погода!
Никто и знать не знал, не думал и не ведал.
Наверно, кто-то человеческого рода
на ужин цаплю или ворона отведал.
И дым клубится по-над выгоревшей нивой.
И скачут лошади, сбежавшие из Трои.
И где-то рядом, за Днестром или за Нилом
уходят в сумерки уставшие герои.
Им было облако и море – по колено.
Кутили заполночь, но заповеди чтили.
Все было б правильно, «когда бы не Елена».
Точнее — ворон. Вот его и не простили.
Бежали месяцы, как кровь бежит по венам.
Мы жили весело, того не зная сами,
что кто-то ворону однажды заповедал
кружить над площадью, усеянной глазами.
Это стихотворение – духовно-практический побратим стихотворения «Меня прислали сказать вам…».
Я с возрастом горячо полюбила школьную форму «а что хотел сказать автор». Да, вот что? Почему не спалось ему под топот древнегреческих копыт? Иронично в сумерки уходят «уставшие герои». Вечно дефицитная, здесь мандельштамовская «когда_бы_не_Елена» – печально смотрит им вослед. Она знает, как «облако и море» по колено аффектированным борцам. Им весело. И пророчествующий ворон кружит, и всех запретных птичек (цаплю, пеликана и удода) пожрало время, бегущее по венам, как кровь. А герои всё убивают, и уходят, и новые – тоже убивают, и тоже уходят. Да не трожьте вы лебедя, так вас растак.
Библейская ткань стиха, может быть, кем-то из академиков и прочитывается, а кто попроще – даже в зрительном зале это стихотворение как бы пережидают. У него удивительно не складывается сценическая судьба. Я много раз видела, как бросаются хлопать на «Яблокопаде2», на «Балалайке3», где метафоры – на блюдечке с ослепительно золотой каёмочкой. Неплохо воспринимают «Моцарта» («Осенний сад. Рябина-недотрога…»), но этот NB! шедевр о музыке, сам музыка, на вкус потребителя, коротковат: ухо не успевает разогреться под приём десерта – энергию.
Кстати, об энергии. Концертирующие музыканты уже лет двадцать-тридцать жалуются в интервью, что публика ходит в залы как на прокорм: не хватает людям сил жить. В этом трудном и таком, ах, переменчивом мире. Концерт ей, публике, – лазарет. Дотация. Кровью. Нынешней публике не до музыки с оттенками: энергию давай! Сопоставляя, вполне ответственно заявляю: на вечерах Бершина та же история. Где рычит и ревёт – благодарственный шум ладоней. Где про птичку, как я называю стихотворение «Не трожьте лебедя…», там не успевают за слоистым, объёмным образным рядом. Густовато. Просыпаются на последней строке, где уже совсем всё ясно: площадь усеяна глазами. Куда уж ещё. Аплодисменты автору, который опять их всех напугал.
Первая часть моего сочинения «Интегральная поэтика. Бершин» написана под двумя фамилиями: Неведров и Черникова. Пора пояснить: М. В. Неведров мой прадед, давно покойный. Его имя некогда взяла я как псевдоним ещё в прошлом веке для газетных нужд. Вторую часть я пишу – сейчас – под своей основной, единственной, фамилией, чтобы урегулировать недоразумения, возникавшие время от времени все эти годы начиная с сентября 2019, когда вышла первая часть.
Один математик мне на днях посоветовал: «…ты напиши, что Бершин – явление». Пишу: явление. Упрямо с помощью рифмы и силлабо-тоники он – в наши свободные, белые, розовые, заверлибренные дни – говорит не сказанное прежде, пользуясь традиционными формальными приёмами. И талдычит, как его «кудлатый выродок», свою тум-балалайку: «не убий». Не убий. «Это я. Это я. Это я». Можно считать это снобизмом, но вообще это изысканная манера и точное понимание избранности.
Ввиду острого чувства космоса он живёт в России, поскольку у нас тут до неба – рукой подать. На землю обетованную летал, конечно. Даже со мной дважды. В пустыню ходил один. Без гениальных зануд – не убий, не убий, не убий – скучно было бы, право.
Одна поэтесса написала, что Бершин самый трагический поэт России. Позволю себе не согласиться: трагедия – это жить там, где ты вечно в гостях и неуклюже бессловесен. Но если ты как нота на линейках, если нашёл свой колючий нотоносец хотя бы на время одной жизни и звучишь – ты счастлив. Тебя понимают. Тебе зачтётся. Даже если ты мрачен и никому не признаёшься, как тебе повезло на самом деле.
И ты тоже, пожалуйста, не убий
2025 год, Москва
Примечания
1. Бершин, Ефим Львович. Millennium, «Новый мир», 2010, № 12.
2. «Это яблоко. \ Яблокопад. \ Это якобы сумерки…».
3. «И когда это было – мне вспомнить уже не дано. \ На царапину памяти не наложить подорожник…».
