ДВА ГОЛОСА
– Что у тебя с лицом?
Нет на тебе лица,
выглядишь беглецом.
– Топкая здесь земля.
Тонок ее настил.
Долог ее отлив.
Быть не хватает сил,
жабрами шевеля.
– Вот объявился тать,
командир этих мест.
Что ни увидит, съест.
Нечего ему дать.
– Всех коров извели.
Зверя сдали на вес.
Множатся стригали,
но никаких овец.
– Да, но еще вдали
множатся голоса
выброшенных с земли,
стертых с ее лица.
В камни обращены.
Гонит воздушный ключ
запахи нищеты.
Камень еще горюч.
– Время-то на износ.
Времени-то в обрез.
Что бы ни началось,
некогда ставить крест.
Выбери шаг держать,
голову не клонить,
жаловаться не сметь.
Выбери жизнь, не смерть.
Жизнь, и еще не вся.
Жаловаться нельзя.
* * *
Сажа бела, сколько б ни очерняли.
Чей-то червивый голос нудит: «Исчезни!
Если земля, то заодно с червями».
Есть, что ему ответить, да много чести.
Эта земля, впитавшая столько молний,
долго на нас глядела, не нагляделась –
не разглядела: что за народ неполный,
вроде живое, а с виду окаменелость.
Так и бывает, свет не проходит в щели;
есть кто живой, доподлинно неизвестно.
И по ступеням вниз на огонь в пещере
тихо идет за нами хранитель места.
То-то родные ветры свистят как сабли,
небо снижается, воздух наполнен слухом,
чтобы певцы и ратники не ослабли,
чтобы ночные стражи не пали духом.
* * *
Рано темнеет, и всем нездоровится.
Богородица
не торопится.
Темнота потихоньку подкрадывается.
Гопота на себя не нарадуется,
и собою не налюбуются
подворотня и черная улица.
Что, дневальный, такой недовольный?
Что глядишь неспокойно, конвойный,
на притушенный мир подневольный?
Что бы свету хоть раз не пробиться?
Потому и темно, что темница.
Убыль какая вдруг
сразу во всем
Сильного не щадит
Слабого валит с ног
Брат на брата строчит донос
Ангелам не до нас
Убыль какая вдруг
сразу во всем.
Но, размыкая круг,
где-то произнесен
лозунг с известным пробелом,
выкрик, написанный мелом.
Шествует без конвоя
слово как таковое
* * *
Пересыпано песком захолустье,
тем и дорого, что так безотрадно;
тем и памятно, что если отпустит,
то уже не принимает обратно.
Там живущее – родня светотени,
в изменениях своих недоступно,
потому и не бежит совпадений,
как единственной природы поступка.
Нестяжание его тем и пусто,
что усилие никак не дается.
Но какое-то стеклянное чувство
появляется, вот-вот разобьется.
* * *
Дети-голуби селятся в голубятнях,
поднимаясь в небо на каждый взмах.
День за днем не делается понятней,
как обжиться на день в таких домах,
как дышать, бескрыло держась за воздух,
потому что другого им места нет,
если тьма скопилась в родимых гнездах,
выползающая на свет.
И земля, остающаяся бездетной,
на прощанье машет им каждой веткой.
* * *
Чем удержаться на плаву
с такой подменой родовою:
людей топтали как траву,
пока не сделались травою.
Когда на всех одна мечта —
в какой-то подпол провалиться, —
на чем жирует нищета?
И ад — на что ему граница,
где пуще прежнего тщета
вошла в пустеющие лица
* * *
Тихо растворяются и тают
без того неяркие цвета.
Проступает, говоришь, святая?
Думаю, слепая простота.
Ближе на свету заиндевелом
обаянье малого числа,
и ложится белое на белом,
так и не запомнившее зла.
И какой отправиться дорогой,
если нам не надо ни одной,
в эту даль с небесной поволокой
и полупрозрачной пеленой.
Сотни не проявленных расцветок
слепо растворяет белизна.
И как снежный дым, слетевший с веток,
тихо осыпается страна.
* * *
Опять под черепом змея,
и хорошо, что он не твой.
Читаю книгу бытия,
в ней только ты да я.
Там только мы с тобой.
Откуда ж эта чертовня
во мне, со мной, вокруг меня
и нестихающей возни
все черт возьми да черт возьми.
Ее попробуй упраздни,
попробуй отмени.
Вот если только тихий сон
накроет стол на сто персон,
и уведет живая тьма
в ночные терема.
* * *
Подбираясь не без затей,
как невидимый отравитель,
время делается лютей.
Череда смертей.
Невозможных приход событий
подбивает слюдой заменить стекло,
дальнозоркие сбить очки.
Сокращается множественное число
до единственного почти.
Остается времени видеть ход
как томительную игру,
привыкать к тому, что грядущий год
продеваешь как нить в иглу.
* * *
Заново кланяйся белому дню,
красному лету,
чтобы в другую попасть западню.
Тише нас нету.
Легче нас нет. Потому и тихи,
что рассыпается хуже трухи
всякая тяжесть.
А мы легковесы
с пеплом в крови.
Долгая пауза чеховской пьесы —
вот наше время.
В нем и живи.
Михаил Айзенберг
Поэт, эссеист. Родился в 1948 г. в Москве. Окончил Московский архитектурный институт, работал архитектором-реставратором. Печатался в зарубежной и российской литературной периодике, альманахах и антологиях. В 1988–1991 гг. входил в литературную группу “Альманах”. Вышли одиннадцать книг стихотворений, пять книг статей и эссе, книга стихотворений и эссе “Переход на летнее время” (М., 2008) и книга прозы “Это здесь” (М., 2021). Стихи и эссе Айзенберга переводились на основные европейские языки. Вышли две книги на английском и одна на итальянском. Лауреат премии журнала “Знамя” (2001), премии Андрея Белого (2003), Большой премии “Московский счет” (2016 и 2017). Стипендиат Фонда памяти И. Бродского за 2002 г.
