Рассказ
Много-много лет тому вперед — примерно в 2070-м году, некий русский турист, нестарый еще господин по имени Максим Кузьмич Ярцев, путешествовал по Испании. Погуляв неделю по Мадриду, посетив Прадо, Тиссена и прочие музеи, включая Морской и Нумизматический, он двинулся в Толедо, где снял гостиницу на трое суток. Прилежно осмотрел громадный кафедральный собор со всеми его приделами, капеллами и криптами, а также посетил древние синагоги и церковь Сан-Томе со знаменитейшей картиной «Похороны графа Оргаса», около которой стояли тучи китайцев с визафонами. Но совершенно живой гид очень долго что-то объяснял им по-китайски — даже интересно, что? Максим Кузьмич незаметно улыбнулся, пошутив в уме, что гид перечисляет имена и звания всех присутствующих на картине донов, грандов и епископов. Но потом подумал, что китайцам действительно надо объяснить все эти европейские духовные тонкости: почему на одних людях одежда черная, на других золотая, что за высокая ромбовидная шапка на старике, а главное — что такое небо в христианском понимании, что такое вознесение души после смерти, кто эти молодые люди с крыльями за спиной, что это за старик с ключами, дама в лиловой накидке, что за мужчина в белых одеждах с солнечными лучами вокруг головы, и почему они сидят на таких белесых будто бы коврах или подушках… Наверное, все дело в этом. Китайцы слушали и кивали. Потом ушли. Он поглядел на могильную плиту и удивился, что графа Оргаса, оказывается, похоронили лет за триста до того, как Эль Греко написал эту надгробную картину.
Осмотрев также дом, в котором Эль Греко якобы жил — путеводитель не делал секрета из этой туристической условности, — Максим Кузьмич понял, что у него остался еще один совершенно свободный день. В гостинице отказались возвращать плату за неиспользованные сутки — эх, подумал он, ну зачем же я платил вперед… «Ведь же предлагали заплатить в конце! «Зачем же вы платили вперед?» — посочувствовал швейцар, но посоветовал посетить место сравнительно новое, но весьма интересное, Valle dе los Eremitos, «Долину отшельников», в полусотне километров отсюда. «Настоящие монахи, как в древности, вам понравится. Именно вам очень, очень, очень понравится!» «Мне? Почему именно мне и почему очень?» «Вы же русский!» — швейцар поднял глаза к небу и на секунду сложил ладони перед грудью.
Ах, да. Русских в Европе считают очень верующими и богомольными.
— Ах, да! — сказал Максим Кузьмич. — Спасибо. Но я ведь ortodoxo, православный.
Швейцар не понял, и сказал, что он тоже ortodoxo. То есть ортодоксальный. Тут у нас все кругом — самые что ни на есть ортодоксальные католики. Все в порядке. Está bien! Somos los más ortodoxos catolicos.
— Ruso ortodoxo, — уточнил Максим Кузьмич и объяснил, что это немного другое, что это все-таки отличается от catolico.
Но швейцар взмахнул рукой и сказал: «Да ладно вам! В святую Троицу веруете? В Иисуса, сына Божия, веруете? В Марию, пречистую Матерь Божию, веруете? Вот и все. И не морочьте себе голову».
Долина отшельников — это была небольшая ложбина меж двух каменистых холмов. Тут и там, примерно в полукилометре один от другого, торчали каменные домики, крытые серой черепицей, наполовину вкопанные в склон. Между ними зигзагом шла мощеная тропинка. Вдали, за левым холмом, виднелась башенка церкви с тонким черным крестом, который дрожал и изгибался в жарком мареве. Вдруг захотелось пить. Максим Кузьмич пошел к ближайшему домику. Постучался, потом открыл незапертые распашные двери — по-старинному вытесанные из дерева и украшенные наивной рукодельной резьбой: в четырех квадратах, по два на створку, были изображены Благовещение, Поклонение Волхвов, Бегство в Египет и Вход в Иерусалим, — отворил, шагнул вовнутрь и понял, что там никого нет и давно уже не было. В другом домике отшельник спал на узеньком топчане, спрятав голову в тени и выставив наружу, на солнце, свои смуглые пятки. Он громко храпел.Максим Кузьмич неизвестно зачем перекрестил его и пошел дальше.
Становилось все жарче.
Он пошагал к следующей келье, или как эти домики правильно называть. Чуть кружилась голова, в глазах темнело, и стало страшно, что он тут упадет в обморок и изжарится до смерти — раньше, чем визафон передаст на спутник, что ему плохо.
Казалось, что домик, в дверях которого что-то мелькало, был совсем рядом, в десяти шагах. Но шагов оказалось четыреста двадцать восемь.
Он добрался до тени и рухнул на скамейку.
Монах, который размашисто крестился и клал поклоны, стоя спиной к дверному проему, не заметил его.
Из-под деревянного порога вытекал тонкий ручеек. Максим Кузьмич вгляделся в полумрак кельи. Там внутри было нечто вроде часовенки, оттуда тянуло легкой прохладой — вернее не-жарой, и это было дыханием благодати, — и видно было, что из стены струится вода, бежит по каменному полу, по неглубокой канавке, потом выбегает наружу и исчезает в расселине, среди камней и высохших веточек.
Пить хотелось так, что он был готов упасть ничком и хватать губами эту водицу. Но лишь на секунду. В следующую секунду подумалось — «а вдруг этот монах туда мочится, и вообще это такая как будто средневековая канализация?» Хозяин кельи меж тем что-то бормотал, на коленях стоя спиной к двери и кланяясь коричневой лысой головой. Неловко было идти мимо него к воде. Максим Кузьмич кашлянул и попросил разрешения попить. Монах обернулся, вскочил с колен, поклонился вошедшему, что-то сказал.
Визафон в ухе пискнул особым тоном, обозначая, что собеседник говорит по-русски. «На твоем родном языке».
Монах взял с полки большую глиняную кружку, подставил ее под струйку воды, хорошенько сполоснул, снова наполнил водой и протянул гостю.
— Спасибо, — сказал Максим Кузьмич; пять глотков, и кружка пуста. — А можно еще?
— Ради Бога.
— Спаси Христос, — на всякий случай сказал Максим Кузьмич, смакуя вторую порцию. — Чуть было тепловой удар не получил. Жара тут у вас страшная.
— Привыкли, — сказал монах. — В такие часы не надо наружу вылезать, а так ничего. Гуляете? Или по святым местам?
— Да так, скорее из любопытства. В общем гуляю.
— Тоже благое дело. Ну, а дома как дела? В отечестве, то есть. Что новенького?
— Все так же, — сказал Максим Кузьмич. — Все, как раньше.
— Вот, вот, вот! — оживился монах. — Помню, лет сорок назад нам все толковали, что на следующий год непременно будет война или революция. Однако год за годом шли, и ни тебе войны, ни революции. Все, как было, так и оставалось, — он ладонью изобразил волну, — желеобразно. Уж лет семь я здесь живу… Ну, и как там в отечестве? Опять грядут большие перемены?
— Да, — улыбнулся Максим Кузьмич. — Все грядут, никак не пригрядут. Млеем, преем, тлеем… В общем, существуем. Иногда даже мыслим, вы не поверите!
— Ну, оно и хорошо, — сказал монах и перекрестился.
— Семь лет уже здесь, батюшка? — спросил Максим Кузьмич. — А как сюда попали?
— Ох, — сказал монах. — Это, ежели желаете знать, целая повесть. Повесть дивна и зело душеполезна… Выслушаете?
— С охотой. Только дайте еще водицы.
— Прошу, — сказал монах, вновь наполнив кружку и протянув ее Максиму Кузьмичу.
— Итак, — сказал монах. — Начати же ся сей повести с… ну, неважно с какого года. Потом сами поймете. Жила-была в России некая бездетная пара, всячески они молили господа о ребенке, а также бегали по докторам, и в конце концов остался им единственный путь — ЭКО с суррогатной матерью. Все хорошо, женщина — вот эта суррогатная мать — забеременела. То есть в ней прижилась оплодотворенная яйцеклетка заказчицы. Ее холят и лелеют, правильно кормят, платят ежемесячное содержание, плюс она ожидает некую крупную сумму по завершении всей затеи… Как вдруг оказывается, что она беременна двойней.
— Так бывает при ЭКО, — кивнул Максим Кузьмич.
— Да, да, конечно. Но вдруг эта женщина, которая суррогатная мать, заявляет, что она не нанималась вынашивать двойню, и поэтому просит и даже требует, чтоб ей увеличили гонорар. Нет, не вдвое, а в одну целую и шесть десятых раза. Почему-то вот так посчитал ее адвокат. Заказчики, разумеется, отказываются — мы, дескать, так не договаривались. Она в ответ — дескать, прерву беременность, и ничего вы не докажете. Ну, слово за слово, сколько-то они ей доплатили, но самое интересное начинается потом!
Потом она рожает двойню. Двух прекрасных здоровых младенцев мужского пола. Но заказчики говорят: «Мы заказывали одного мальчика, вот одного и возьмем. Выберем и возьмем». — «А второго?» — спрашивает суррогатная мать. — «А второго берите себе, это же в некотором смысле и ваш ребенок, вы его, можно сказать, девять месяцев под сердцем носили! Ваша, можно сказать, кровиночка!» Но ей этого не надо. У нее совершенно другие планы. Это уже четвертый выношенный ею заказной, так сказать, ребенок. И она собирается сделать это еще несколько раз, сколько здоровье позволит. Профессия у нее такая — суррогатная мама. Она мне потом так и сказала: «Ежели ли бы я думала о своей кровиночке, я бы уже четыре раза с ума сошла».
— Вам? — удивился Максим Кузьмич. — А почему именно вам?
— Потому что это был я! — сказал монах. — Думаете, я заказчик? Или адвокат? Нет-с! Я — этот лишний ребенок. Не нужный ни своим генетическим, так сказать, родителям, ни этой обладательнице уютной сильной матки. То есть моей временной, на девять месяцев, маме. Никому. А вы знаете, как это неприятно — вдруг понять, что ты никому не нужен?
— Ох, — сказал Максим Кузьмич.
— Но ничего! Ничего! — воскликнул монах. — Мне повезло. Я попал в сильную сиротскую программу. Я учился в специальной школе. Я поступил в университет. У меня были удивительные способности к математике и особенно к архитектуре больших систем. С четырнадцати лет я побеждал в чемпионатах по решению бизнес-кейсов. После университета я три года поработал в разных компаниях, а потом начал свой бизнес. Но я все время пытался разыскать — и годам к тридцати разыскал-таки! — своих троих, так сказать, родителей — отца и обеих матерей. Ну и брата вдобавок. Кстати, он получился не такой удачный в смысле мозгов и работы. Нет, неплохой, но… — монах перешел на шепот: — Но попивал. Нет, не алкоголик, не пьяница, а так, любил, чтоб всегда чуточку подшофе. Каюсь, я иногда думал: «Эх, выбрали бы не его, а меня!» Недостойные мысли, жестокие мысли. Потому что он спился бы, наверное. Пропал бы совсем. А так — и он при хороших, заботливых родителях, и я тоже почти, можно сказать, процветаю. Бог все устрояет к спасению человека, яко рече преподобный Ефрем Сирин! — и монах перекрестился. — Первым делом я навестил свою суррогатную мамочку, и она мне сказала то, что я уже вам сообщил. Что я для нее — как сарафан для портнихи, как горшок для гончара, и все такое подобное. Ну что ж, извините, мадам… С отцом, матерью и братом было забавнее. Они пригласили меня домой, напоили чаем, были вежливы и улыбчивы, но твердо дали понять, что они мне ничего не должны. Ну, нет — так нет. На том и расстались.
Однако мне хотелось, чтобы они у меня были! Горе одному. Потому я и сделал себе такую фантазию. Я поздравлял их с Рождеством и пасхой, с Новым годом и государственными праздниками и, конечно, с днями рождения. Отца, мать и брата. Они отвечали, вежливо поздравляя меня в ответ. Кроме брата! Что особенно смешно. Ведь его день рождения — это и мой день рождения тоже. Но ему, наверное, это не нравилось. Бог ему судья.
Тем временем мой бизнес развивался и рос. Я богател. Я распространял свое влияние. Я проглатывал мелкие, а то и средние фирмы. Я обзавелся всем, что должен иметь процветающий бизнесмен — всем, кроме семьи. Я говорил сам себе: «Какой же я буду муж и отец, если меня не признают мои собственные мать, отец и брат? Сначала, — говорил я сам себе, — я налажу отношения в своей изначальной семье».
Возможно, они следили за моими успехами. Возможно, так просто совпало. Но вот вдруг я получаю весьма теплый ответ на очередное свое поздравление. Вот мой брат сам поздравляет меня с нашим общим, как он выразился, днем рождения. Чудесно. «Лед тронулся», как сказано в одной старинной книге. И вот тут моя мать — генетическая мать — пишет мне, что отец болен, устал, стар, денег на дорогое лечение нет… О, Боже милосердный! Я был счастлив услышать это. Я примчался. Я перевел им, сколько требуется, и еще два раза столько. Я обеспечил их всем, чем только можно. Новое жилье, прислуга, транспорт, путешествия, лечение в лучших клиниках Японии.
Но они предали меня еще раз. Смешно сказать, как. Словами. Однажды я случайно услышал, как они говорят обо мне. «Наш найденыш». Меня всего как дерьмом облило. Я, наверное, был очень подлый человек, и я велел своим людям установить прослушку. И вскрыл их почту. Да, они меня называли найденышем. С этаким смешком. Нет, нельзя было подслушивать. В любом случае это подло. И Господь наказал меня за мою подлость.
— Как? — спросил Максим Кузьмич.
— Тоской душевной, — сказал монах. — Тоской и пустотой. Это жалкое, глупое, безобидное словечко «найденыш». Оно меня выпотрошило. Но почему не по имени? Почему прозвище? Я думал, что они меня хоть чуточку любят. Понял, что простить не могу, а жить незачем. Жить для людей, я имею в виду. Так что я оставил им немного денег, все продал и приехал сюда… Здесь почти все построено на мои средства. Иждивением многогрешного инока Агафона.
— А как вас зовут? — вдруг поинтересовался Максим Кузьмич.
— Я же сказал — отец Агафон.
— Нет, а тогда?
— Алеша меня звали. Алексей Туломак.
— Интересная какая фамилия, — сказал Максим Кузьмич. — Из финнов?
— Господь с вами. Тройной псевдоним. Отец Тураев, мать Лопатенко, суррогатная мама — Макарова. Моя фирма, кстати, так и называлась — Tulomac. Удобно.
Максим Кузьмич встал, снял с плеча легкий рюкзачок, покопался в нем и вытащил сувенирный, но серьезный нож из толедской стали. Перевитые дамасские волокна на полированном лезвии.
— Ничего, что я буду на «ты»? — сказал Максим Кузьмич. — Я сейчас тебя убью. Только не дрыгайся, ладно? И не спрашивай, за что. Я сам объясню. Я тебя помню, хотя я маленький был. Фирма Tulomac, как же, как же. Ты разорил моего отца. Он отравился. Мне было одиннадцать лет. Должна быть справедливость.
— Хорошо, — сказал монах.
Он сидел на скамейке, уронив руки на колени и склонив голову. На его худой шее были хорошо видны все жилы.
Максим Кузьмич представил себе, как кровь старика вытекает из перерезанного горла на скалистую землю, льется в ручеек, ручеек становится густо-красным, потом томатным, потом едва-едва розовым.
— Я тебя прощаю, — вдруг сказал он.
— Хорошо, — повторил монах.
— Мне за это что-нибудь будет? — спросил Максим Кузьмич. — Ты фактически убил моего отца. Оставил меня сиротой. Если я тебя убью, меня арестуют, осудят, посадят. А если я тебя простил — что мне за это будет? Ведь сказано же в Писании: «Блаженны миротворцы, ибо они Бога узрят».
— Не совсем, — сказал монах. — Миротворцы наречены будут сынами Божьими.
— Ага, — сказал Максим Кузьмич. — А раз сынами Божьими, то, значит, и узрят? Ведь дети не могут не видеть отца своего. Верно?
— Может быть, — сказал монах. — Но здесь нет вот такой логики. «Если — то» и все такое. Бог — это не про логику.
— Ага, — сказал Максим Кузьмич. — Понятно. Credo, quia absurdum est. Так?
— Нет, не так. «Верую, ибо абсурдно» — это тоже логика. А Бог не любит логику.
— А что он любит? — спросил Максим Кузьмич, пряча нож, надевая рюкзак на плечи и собираясь идти.
— Пока не знаю, — сказал монах.
Денис Драгунский
Родился в семье писателя Виктора Драгунского, стал прототипом героя «Денискиных рассказов». В 1973 году окончил филологический факультет МГУ, преподавал греческий язык в Дипломатической академии МИД РФ. Написал пьесы «Девятая годовщина», «Здесь жил и работал», «Игра в пристеночек», «Пчелка». Журналист, политический аналитик, главный редактор журнала «Космополис» и газеты «Правое дело», колумнист нескольких изданий. Писать прозу начал в 2007 году, первую книгу издал в 2009. За это время написал более 1200 новелл, романы и повести. Издал 24 книги прозы, среди которых — романы «Дело принципа», «Автопортрет неизвестного», «Богач и его актер», сборники рассказов «Вид с метромоста», «Каменное сердце», «Дочь любимой женщины», «Третье лицо» и другие.
