* * *
Мы знаем, что распалась связь времён:
Разрушен город, Иоанн пленён,
Тебе, отец мой, дом подземный вырыт.
Резвится в небе стая Гончих Псов.
В пустынях рек, на берегу лесов
На пляшущую деву смотрит Ирод.
Всё то, что Бог напишет на роду,
Как роза детства в брошенном саду,
Благоухает вечностью и раем.
Он нас призвал, благословил и спас,
Но мысль одна томит и мучит нас –
Что смерти мы себе не выбираем.
Дни вечности, простой песок морей,
Грехи рабов и подвиги царей
Никто не сможет взвесить и исчислить.
Но в жизни, возведённой на крови,
Истоки и последствия любви
Научат сердце не страдать, а мыслить.
ДВА РАЗГОВОРА О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ
1
Это неба полотенце. Это речка. Это лес.
Это тихий плач младенца. Это ангел. Это бес.
Это вышиты на ткани солнце, звезды и луна.
Это жизнь моя на грани то ли смерти, то ли сна.
Волк, как ветер, завывает. Как луна, вода блестит.
Бог лицо от нас скрывает. Мать дитя свое растит.
Это травы зреют в поле, это зверь живет в неволе,
привыкая к новой роли, в небе бабочка гостит.
Ах, давно ль она дрожала, потому что червячком
на сырой земле лежала то ли навзничь, то ль ничком?
И имела вид наивный, и смеялась надо мной,
а теперь, как ангел дивный, держит крылья за спиной.
2
Это чистая тарелка. Это ложка. Это ложь.
Это страшно. Это мелко. (Слов во тьме не разберешь.)
Тьма закрыла свет, как штора. Ночь на улице шуршит.
Тонкой ниткой разговора воздух в комнате прошит.
Я ребенка пеленаю, тихо плачу и молчу.
Помнишь? Помню. Знаешь? Знаю. И заплатишь? Заплачу.
Чем заплатишь? Звездной пылью, молоко из чашки вылью.
За спиною пряча крылья, ангел дует на свечу.
Как спокойно и бесстрастно Бог пускает время в рост!
Безвоздушное пространство служит пищею для звезд.
Ночь — кормилица и нянька — с головой укрыла твердь.
Человек, как Ванька-встанька, погружен то в жизнь, то в смерть.
Я лицо росой умою, чтоб глаза мои закрыл
ангел с траурной каймою по краям лазурных крыл.
* * *
Лёжа в своей кровати, «аксиос» говорю
календарю, заплате, бледному фонарю,
бедной сухарной крошке, бабочке и осе,
кружке, губной гармошке, мухе, поскольку все
эти предметы жизни, мелкие существа
славят в своей отчизне тайный закон родства.
вот и щадят их войны, пагубы, забытьё,
ибо они достойны в Царство войти Твоё.
Лёжа в своей постели, «аксиос» я шепчу
мху, соловьиной трели, солнечному лучу,
старому снимку Бреста, трещине на стене,
муке, знакомой с детства, с детства знакомой мне,
лучшей на свете строчке – пропуску в мир иной,
сну в кружевной сорочке с крыльями за спиной,
радуге многослойной, ангелу на пути –
ибо они достойны в Царство Твоё войти.
Я не о тех, кто подвиг свой преломил, как хлеб.
Где они – Рюрик, Хлодвиг, братья Борис и Глеб?
Тянутся, словно птицы, в радужные края
братья мои, сестрицы, дочери, сыновья,
пляшут скворцы в скворешнях, плачут отец и мать…
Разве достоин грешник «аксиос» им сказать?
Лёжа на нижней полке в поезде «Астана»,
я вспоминаю Волги влажные письмена.
На золотых, песчаных отмелях у воды –
знаки событий тайных, будущего следы.
Вижу я незнакомца с удочкою в руке,
маленького японца с рюмочкою сакэ,
Вижу я, как стрекозы воздуха ткут парчу, –
и не таясь, сквозь слёзы «аксиос» – я шепчу.
ОГОНЬ ВЕЩЕЙ
…И когда коротали мы ночи недужные,
появлялись какие-то вещи ненужные —
пузырьки, и бутылки, и пыль на будильнике,
банка кильки в томате в пустом холодильнике,
и розетка с застывшим вареньем малиновым,
и сундук с ароматом своим нафталиновым,
и какие-то колбочки, баночки, пробочки,
и случайно рассыпанный мак из коробочки.
Мы отмечены были тоской одинаковой,
коронованы серой коробочкой маковой,
а в коробочке этой на самом на донышке
копошились какие-то мелкие зёрнышки.
И когда ты рукою нечаянно взмахивал,
то коробочку мака нечаянно встряхивал,
и в звучании странном, в шуршании, шелесте
нам мерещились духи соблазна и прелести.
Заслоняли и прятали духи лукавые
то, что было овеяно светом и славою,
называли любовь чепухой и бирюльками
и клубились над нами, как пар над кастрюльками,
но хотели, в пространство протиснувшись тесное,
чтоб за воинство их принимали небесное.
Мы тогда перепутали тьму и свечение,
пункт отбытия в вечность и пункт назначения,
выбирая свободу от всякого бремени,
мак рассыпанный сделали символом времени.
И тогда мы узрели, что в глиняном чайнике,
и в кувшине стеклянном, и в каменном прянике,
в этажерке, в буфете, в салфетке для столика
и в бутылке — неверной жене алкоголика,
в одеяле верблюжьем и в стоптанных тапочках,
в блюдцах, чашках и мыльницах, в ковриках, тряпочках,
в их фактуре, структуре, в их нежной материи
совершаются взрывы, миракли, мистерии,
в глубине их огонь негасимый скрывается,
и над ними дымок, словно змей, извивается.
* * *
Внезапно рыбы покажут спины
и вновь в морские уйдут глубины.
Держа в объятиях круг гончарный,
идёт по миру владыка глины.
Он молча мир созерцает тварный,
он слышит – поезд гремит товарный.
а в небе месяц висит двурогий.
и лист грызёт шелкопряд непарный.
Идёт по миру гончар убогий,
его, наверно, зовут Евлогий,
скрывая жизни запас недельный,
за ним шагает сосуд скудельный.
Взошёл Евлогий на холм пологий,
увидел сверху свой путь опасный –
и обнял нежно кривой, безногий
сосуд скудельный из глины красной…
ГРУША И КАЛЕЙДОСКОП
Я памяти печальной не нарушу
и вспомню лишний раз перед концом,
как, саженец лелея, словно душу,
привёз отец мичуринскую грушу
и посадил её перед крыльцом.
Весь огород заполонили слизни,
Был мир наполнен бедной красотой.
Мы ничего не понимали в жизни,
но — помню я — мечта о коммунизме
была заветной детскою мечтой.
Совсем недавно отгремели пушки.
Мальчишки вновь сбивали трав верхушки
и брали штурмом вражеский окоп.
И были у меня свои игрушки,
но самой лучшей был калейдоскоп.
Зачем мне куклы в белых платьях бальных,
когда всего три стёклышка зеркальных,
скрываясь в недрах маленькой трубы,
такие составляли мне узоры,
что забывалось всё — обиды, ссоры
и прочие превратности судьбы.
В волшебных витражах калейдоскопа
являлась величавая Европа,
её церквей былая красота.
И мы, не зная о её коварстве,
взахлёб мечтали о Небесном Царстве,
хотя ещё не ведали Христа.
А груша, груша, праведное древо,
стояла у крыльца, как королева,
и каждый год торжественно цвела.
И в доме детства моего на полке
лежали разноцветные осколки
случайного, как наша жизнь, стекла.
* * *
Чего мы ждём от сумрачной эпохи?
Ещё остались жалкой жизни крохи –
собрание её былых картин.
Ещё есть смысл в свиданьях и подарках,
есть бездны в кварках и деревья в парках,
закрытых на бессрочный карантин.
В больших домах, как в Вавилонских башнях,
ещё мелькают тени дней вчерашних –
там слышен смех, волнение и крик.
Но в эти дни раздора и смятенья,
когда похожа жизнь не сновиденье,
скажи, кому понятен их язык?
Да, за эпохой движется эпоха:
уже не время снежных масок Блока,
не время тёмных бунинских аллей,
крестьянских бунтов и салонов светских,
не время бодрых лозунгов советских,
а время медицинских патрулей.
Но друг мой говорит в волненье строгом:
– Ты мыслишь и печалишься о многом:
о бедных жертвах язвы моровой,
о тёмных тайнах жизни мировой,
но все в свой час предстанут перед Богом,
придут на Суд с повинной головой.
Да, нужно мне приглядываться к небу
и думать о едином на потребу,
и всматриваться в тайны языка,
обжечься молоком и дуть на воду –
и видеть, как плывут по небосводу
волнуемые ветром облака.
ЩЕГОЛ
Я, вступившая в мамин посмертный возраст,
вдруг да вспомню вечером, как она
посыпала сахарной пудрой хворост
и стирала скатерти изо льна,
огурцы с грибами солила в кадках –
были эти хлопоты ей близки,
шила детям платьица в лёгких складках
и вязала варежки и носки.
Было разных дел и забот немало,
не кончался вечером день её,
и сияло в панцире из крахмала
на шершавой полке в шкафу бельё.
Есть у быта русского сонмы пленниц,
несть и русским мученицам числа,
но она – смиренница из смиренниц
так светло и ясно свой крест несла.
Ей печаль
открыла свои объятья,
а болезнь
в свою занесла графу,
и всего одно выходное платье
много лет висело в её шкафу.
И когда ушла из земного плена
птица светлая об одном крыле,
в День святого
мученика Гермогена
мы предали тело её земле.
Я возьму засохшего хлеба крошку,
что она когда-то давно пекла,
и надену варежку на ладошку,
на которой жив силуэт щегла.
И, как будто празднуя именины,
запоёт в конце февраля щегол,
и икона мученицы Антонины
увенчает наш поминальный стол.
Светлана Кекова
Автор шестнадцати поэтических сборников и нескольких литературоведческих книг, в том числе посвященных творчеству Николая Заболоцкого и Арсения Тарковского. Стихи переведены на европейские языки. Лауреат литературных премий. Доктор филологических наук, профессор кафедры гуманитарных дисциплин Саратовской государственной консерватории. Живет в Саратове.
