одинокий из двух
А у Лилички рвется коса до пояса
Роза красная в волосах.
Мне даже глянуть на Лиличку боязно,
Не то, чтоб ладони лобзать.
Она шагает по каждой площади,
Как по Красной. Каблук трещит.
Была бы иная, жилось бы проще мне:
Семечки, сырники, щи…
А у Лилички нежность руки проклятая –
Поллуны таращусь в окно
И вою. Трахея забита кляпами –
Глубочайшая из всех нор.
Тосковать, в каждой рюмке спиртово плавиться:
Кто ласкает ее – гадать.
А она – и умница, и красавица,
Строптива не по годам.
Стоп, машина! Я – под колеса бревенчато,
Но великоват для авто.
Не лечится эта зараза, не лечится.
Ни в этой жизни, ни в той.
А у Лилички брови вразлет по-летнему,
И Арбат истоптан до дыр.
В кистях грабастаю два билетика,
Глотать мешает кадык.
Я бросался здороваться с незнакомками,
Драться с мальчиками в «пежо» –
Она не пришла. Циферблатик комкался.
Револьвер эррекцией жег.
И потом, коробок черепной разламывая,
Пуля видела наперед:
Не пришла на Садовое? Это не главное.
На похороны-то придет.
Вот и памятник. Двух штанин бессилие,
В мерополитене – бюст.
А у Лилички платье синее-синее.
До сих пор ослепнуть боюсь.
один из двух
Астория вся в снегу, как в плевочках,
А чего вам хотелось? Это – Питер.
Я бреду по городу винно-водочному
В нежном, с хитрецой, подпитии.
У меня круглое личико.
Звать меня Лиличка.
А он гордый, чертяка.
Он, даже здороваясь,
Руки из кармана штанов широченных не вынет.
Мне же хочется, чтоб плакал, тявкал,
Чтоб любую ладонь целовал навылет,
Но мою лобызал,
Как христову или как шлюхину.
Чтоб катался в глазах
Истерически. Чтоб вынюхивал
Запахи на мне не его, чужие.
Чтоб мы вместе до угла не дожили,
До поворота, не дотерпели чтоб
Ни за что.
Астория близится. Сережка Есенин
Там размазан по стенам.
Бреду на свидание… далее… далее…
Люблю ночные скитания.
А он, желвачок напрягает, как металлический шар
С постоянством безумного. Нарциссизма
Черви в каждом жесте его кишат,
В дыме трубочном сизом.
Желвачок-ромашка: женишься? не женишься?
Опасливы движеньица.
Ох, как опасливы. Но не трусливы.
Он не плачет, давится слизью,
Когда мне тычется в личико,
В имя мое Лиля Лиличка.
Он ревностью умывается, как мылом.
Мой милый. Большой и милый.
А потом пуля плющит висок в кашу.
Я-то, дура, боялась: мол, много кашляет.
А он жолудями холодными измесил себе всю душу,
Ревностью бледной, словоблудным своим «не струшу».
Ну, не выдержал, спекся, сник.
Вероника
Тоже из тех, кто мог бы быть ведьмой.
Но ты ведь мой?
Только мой?
Вот такой громадой себя сам сломавший…
Хотя сейчас неважно.
Висок — в кашу.
Слюна — в соль.
Трусцой
К нему. Хрупкому Гулливеру.
Пойдите вон! Я вам не верю!
Где он? Пустите к нему, к мёртвому.
Прорываюсь увёртками.
Пуль давленые виноградины
Околдовали меня, его обрадовали.
Лицо совсем не узнаю. Что вы мне тут подсунули?
Сыр сулугуни
На столе
И бутылка сухого.
И не слова.
Впоследок.
И на репетицию торопится девочка дикая
Вероника.
* * *
на тот, другой, конец стола
по нити паузы дрожащей
улыбка глупая ползла;
и тем мне становилось жальче
её, чем дальше от меня,
отосланная на анализ,
она оказывалась. дня
кусок несуетный. одна из
несуетных его минут,
закатным залитых румянцем,
заледенела, глубину
мгновенья (вскрикнуть? засмеяться?
твой сжатый рот своим стереть,
всё взвешивавший — невесомым?)
обособляя, дабы впредь
нам неповадно было ссоры,
значение которых — ноль,
длить до надрыва, абсурда,
до вязкой боли головой.
улыбки крохотное судно
на том, твоём, конце стола
барахталось, но не тонуло.
и ты в ладонь его взяла.
и к флагу белому прильнула.
* * *
игла, которой я себя сшиваю,
размашисто, не обметав края,
настолько основательно живая,
что я задумываюсь — точно ли моя.
она дрожит, вибрирует, как будто
стежков тугой морзянкой взад-вперёд
трёхмерное послание кому-то
через нутро моё передаёт.
а этот кто-то, грамотный, как сканнер,
читает альфу, бету, еръ и ять,
с неспешностью размеренной листая
всё то, что больно было зашивать.
он редко, но, случается, хохочет;
он запивает хохот коньяком.
могу признаться, любопытно очень —
о ком же там написано? о ком?
чьё имя в педантичности морзянки
сейчас его исследует лорнет?
игла меня татуирует. зябко.
и нет покоя. и тревоги нет.
* * *
ей было совсем безразлично — куда, с кем,
к кому, у кого, для кого, кому, как.
она висела себе и висела на волоске,
покуда он тащил её на руках.
дурак.
тащил и думал: «ладно, всего-то два
шажочка и — брошу. дальше, пускай — сама».
но солнце хлестало в сто тысяч пекельных ватт,
и он говорил себе: «скоро совсем зима,
сойти с ума!,
наступит — брошу. дальше, сама — пускай».
она висела на тоненьком волоске,
который всё пытался вырваться из виска,
оставить её один на один ни с кем
совсем.
***
дождь не решался – плакать или ныть,
капризничали собранные сумки
для пикника. неспешность выходных
в своей тягучей карамельной сути
была неприторна: коктейльный круглый лёд
чуть бренькал, отзываясь ксилофонно
на всякое движение моё;
подыскивал причудливые формы
сирени запах – то он был клубком
намотанной на прутик сладкой ваты,
то становился сплетней ни о ком,
размазанной, но тоже сладковатой,
пьянящей, словно опиум; часов
ворчание казалось беззаботным,
баюкающим мягко. секс и сон —
две этих составляющих субботы,
в культ возведенные, нас поглощали, и,
им отдаваясь, наших душ облатки
потоком светло-бежевым текли
друг к другу по простынкам, слишком гладким,
чтоб быть сатиновыми.
* * *
в колени – всем женщинам, что меня берегут,
мочат ступни, стоя на берегу,
мечут бисер, икру или просто соль,
приходят ночью в мой беспокойный сон,
бьют по щекам, по пальцам или под дых,
юбками машут яркими, чтоб под их
пестрой гуашью спрятать меня от гроз –
тычусь в полную силу. и в полный рост
складываюсь, как перочинный, как паззл, как
эквилибрист, удержавшийся на руках
между землей и облаком. говорю,
засунув ладони по корень в карманы брюк,
смущаясь своих, обкусанных до основ,
ногтей, с п а с и б о тишайшее, сбивающееся с ног,
+ с ритма, + с мысли. с п а с и б о за каждый раз,
когда я беспомощным дымом цепляюсь за вас.
* * *
обрастаю чешуйками памяти, будто
белотелая рыба из тёплых широт.
но тупая мигрень как подобие бунта
провоцирует рвоту. мне и тяжело
выдирать через глотку прошедшее, кислый
привкус чувствуя в массе бесформенной, и
неподдельно легко. так в приемной дантиста,
заклиная всеведущий новокаин
со смиреньем смешаться в пропорциях равных,
ты внезапно устанешь удалять умолять.
и отсутствие боли с присутствием раны,
и в железном лотке недогнивший моляр.
* * *
давайте договоримся так – когда я сдохну,
(умру, скончаюсь, исчезну – кому как ближе)
вы улыбнётесь шире и шире откроете окна,
и купите на двоих путешествие. до парижа –
сначала. затем, непременно, монако –
берите машину и дуйте безумно по трассе.
потом – барселона, каменный город, однако,
в нём так красиво и трахаться, и влюбляться.
а после – билет до пхукета или самуй
(тем же, кто выберет бора-бора, зачтётся дважды)
купайтесь, пейте коктейли, купайтесь, ну и
не забывайте мазаться солнцезащи…
однажды, когда я – того –, всем будет немного грустно,
но легче гораздо, немного светлее даже.
мы – детицветы. мы ломаемся с соком и хрустом.
но тем, кто на бора-бора, зачтётся дважды.
Яшка Казанова
(наст. имя Юлия Сергеевна Зыкина). Поэтесса, писательница. Родилась в Ижевске. Публикует стихи в интернете под псевдонимами «Яшка Казанова» и «Зоя К.». Песни на её стихи исполняют «Ночные Снайперы», «Вольта», Мария Аврора. Автор сборников стихов и прозы, неоднократная победительница сетевых литературных конкурсов.
