* * *
Ах, что вы сделали с гармошкой?
Зачем она, едва дыша,
бредет вихляющейся стежкой,
цветастой юбкой мельтеша?
Зачем она ворон считает
и вдруг срывается с руки,
и приседает, и взлетает,
и дробко сыплет каблуки?
Ох, подержите кепку-душу,
не растрясите мой пиджак!
Сейчас я жизнь мою порушу,
пройдусь и этак, и вот так!
А эта музыка шальная!
А эти низкие басы!
И эта девка продувная
из-под взметнувшейся косы!
Ходи, душа, и плачь от смеха,
и обжигайся блеском глаз!
Такая бренная утеха –
гармошка, счастье, низкий бас…
* * *
По слухам, нынче смутны времена.
Полпуда гречки запасла жена.
Продержимся, не завелись бы мыши.
Опять Отрепьев бродит за Окой –
конечно, вор, но с манкой и мукой.
И мыла девкам обещала Мнишек.
Я плачу над страницами времён,
в которых жил, и помню сто имён
моих расстриг с перекалённой бровью.
Мне на душеспасителей везло:
они с колом добро вели на зло.
А завершалось, как обычно, кровью.
Ей-богу, нет беспомощней страны,
где все по беззащитности равны
перед рукотворимою судьбою!
И я дожил почти что до седин,
а все пути наставились в один:
от слова – к делу, то есть к мордобою.
Такой большой, такой нелепый век…
Я жил, я жив, а те осели в снег,
пошли в распыл, в усушку и усечку.
Что ж, продолжайте, скорбные мои:
вершите казни, празднуйте бои…
А я пойду и пересыплю гречку.
* * *
Сиротство начиналось с Мелекесса* –
с его могил, с загаженных прудов,
с камвольных комбинатов, с райсобеса –
опоры захолустных городов.
Ах, этот мир чулочно-трикотажный,
где Клара Цеткин задавала тон!
Литейный цех, когда-то очень важный.
Артели – холст, поташ или картон.
Всё дура-память помнит о промбазе,
а про погодков – ровно ничего:
одни блатные клички, в лучшем разе…
А лица стёрты все до одного.
Вот бабушкина тощая укладка:
платёжки, поминальные листы.
За здравие – имён на полдесятка.
За упокой – длиною в полверсты.
По нашим жизням время уходило,
по умопомрачительным годам…
И новые названья находило
своим малоформатным городам.
* * *
Когда меня от счастья распирает
за нашу жизнь – за вашу и мою,
то мне как будто музыка играет,
и я под эту музыку пою.
Да, так бывает, и довольно часто:
вдруг, с панталыку или с кондачка –
сижу и будто к жизни непричастный…
И тут шатнуло, словно от толчка:
гляди, трава от ветра зарябила,
дом заскрипел и кинулся плясать!
И рвётся колченогая кобыла,
как прежде, ипподромы потрясать.
А я от возбужденья бью копытом,
готовый на великие дела!
…Придёт жена и успокоит бытом.
И перестанут бить колокола.
* * *
Из палочек сложить стихотворенье.
Из ничего. Из жизни на корню.
А можно – из лоскутного смотренья.
Из жирно перечёркнутых меню.
Из вторника, что ромбиками вышит,
за магазином тарою гремит,
пока телок стоит и жарко дышит,
и выдыхает воздух-динамит.
Из начинаний, брошенных в дороге,
в каком-то полушаге от конца.
Из радостей, сомнений и тревоги.
Из ропота на время и Творца.
Мне всё в строку – обрезки и отходы,
судьбе не попадающие в лад.
И до рядна заношенные годы
с трагическими пятнами заплат.
* * *
…А я любил его. Он вряд ли это знал.
Я был тогда зажат и хмуро скрытен,
писал, но плохо. Рвано говорил.
И молча удивлялся, почему
он привечал меня, мальчишку… Вместе с Людой?
Она была – свечение.
И вот
обоих нет.
…Я помню: он лежал
с покинутым лицом спокойной меди
на сцене, в малолюдном ЦДЛ.
От пола дуло. Пахло небреженьем
и пыльной тканью старческих кулис.
А я подумал: – Вот и он ушел… –
И тут вдруг – вспышкой – понял, что “уходят”.
И закричал, заголосил, забился:
– Не надо, не хочу, еще не мне! –
Взлетел и рухнул, стал безумной мышью,
вонзился в пол, зарылся в темноту…
Не разжимая губ, не сдвинув тела.
И не заплакав.
Господи, прости!
Прости мне грех внезапного прозренья,
отступничества стыд.
Прости мне, что их нет,
а я, глухой и полусумасшедший,
пишу о них
и смерти не ищу.
* * *
Я жить хочу. Я требую повтора.
Продленья. Возмещения затрат.
Заткните уши, чтоб не слышать ора:
«Я жить хочу – трикратно, впятикрат!»
Я быть хочу и говорить об этом.
Терять дыханье от биндюжных гроз.
От пьяных лун над нашим сельсоветом.
Быть, чёрт возьми! Я возраст перерос.
Мне мало дней по Божьей разнарядке,
Его добавок – пары лишних лет.
…Довольно, больше не играю в прятки –
кончается классический балет.
Погашен свет, ушла с цветами прима.
Фанаты стихли, всё уже не то.
Из раздевалки смотрит нелюдимо
последнее бездомное пальто.
* * *
Ах, господи, там яблони цветут
тяжёлыми махровыми цветами!
И пчёлы, пролетая, даже тут
смеются перепачканными ртами.
А что я им? Я даже не пчела.
Я просто вляпан в патоку творенья.
И надо мной гудят колокола,
и ты читаешь мне стихотворенья.
Нет, побегу за ветром, улечу
осотом за сухими пауками!
Вон ты опять проходишь по лучу,
нестрашно балансируя руками…
***
Осторожно толкнулось во мне
удивлённое сердце удачи…
Значит, снова мы, жизнь, на коне!
Снова будет не так, а иначе.
Ну, продлись, посули, обмани,
чтоб от ярости брызнули слёзы,
чтобы с грохотом рушились дни
и стихи вырастали из прозы!
Чтоб черёмуха пенно цвела,
от восторгов своих холодая –
торопилась, кипела, была,
невозможно ещё молодая!
Жизнь – продлись, вылезай за края,
плачь, маши комсомольской косынкой –
до последнего вздоха моя…
Запестри на бегу семиклинкой!
________
*Мелекесс – до 1972 г. город Димитроград Ульяновской области.
Геннадий Русаков
Поэт. Родился в 1938 году в селе Ново-Гольское Полянского района Воронежской области. Отец в начале войны погиб на фронте, мать умерла в 1943 году. Воспитывался у бабушки, в детском доме, откуда бежал, беспризорничал. В 12 лет написал письмо Сталину с просьбой о приёме в Суворовское училище, куда и был принят без экзаменов. Окончив училище, поступил в Литературный институт имени А.М. Горького, но после 1-го курса перешёл в Институт иностранных языков. Работал синхронным переводчиком при ООН, МИДе. Первые его стихи высоко оценил Арсений Тарковский, который оказал ему большую поддержку. Автор поэтических сборников: «Горластые ветры» (1960), «Длина дыхания» (1980), «Время птицы» (1985), «Оклик» (1989), «Разговоры с богом» (2003), «Стихи Татьяне» (2005). Переводил классическую и современную поэзию с английского, итальянского, французского. Лауреат Малой премии имени Аполлона Григорьева. Живет в Москве и Нью-Йорке.
