Кристина Кармалита. НА ВЫСОКОЙ ТРУБЕ

II место в номинации «ПОЭЗИЯ»

* * *

Мы поедем с тобою на Ц и на Ч,
мы алтайские горы набьём на плече,
поглядим из железной коробки,
как живут забайкальские сопки.

Мы прорежем стальною стрелою Байкал –
разобьём амальгамную гладь, как бокал
и сквозь брызги влетим в зазеркалье –
в золотую страну Забайкалье.

Мимо низких вершин, мимо тонких берёз –
мы просмотрим туманные дали до слёз.
На озёрах бурята Ивана
вспомянём времена Чингисхана.

Времена декабристов, их семьдесят пять,
времена Кузнецова – его надо знать,
времена золотого укола
и забытого Халхин-Гола.

Ничего не запомнить на этой земле…
Раньше ездили только на А и на Б,
а до этого вовсе сидели в Москве
и глядели, кто первый умрёт.

На высокой трубе, на кремлёвской стене,
на огромной засыпанной снегом стране.
Но кто умер зимой, тот воскрес по весне
и поехал на Е и на Ё.

А у нас за стеклом тарахтит лесостепь,
а за нашим вагоном несётся медведь,
и, вливая бессмертье в года,
поворачивает Ингода.

Забайкальское солнце не любит шутить,
заползает в окно и прядёт свою нить,
и в дурмане железной дороги
к нам приходят даурские боги.

Говорят: не печальтесь о зле и добре –
ничего не осталось на этой земле,
только ехать и ехать в космической мгле
и глядеть, кто скорее умрёт.

Мимо родины птичьей, бурятских степей,
мимо вечной тайги, пересохших морей –
по безбрежной Тартарии дикой,
угощаясь бессмертной брусникой.

Ничего не осталось – наплюй и налей! –
голоса у даурских богов веселей…
Ах, зачем мы с тобой христиане
и не слушаем ламу в дацане.

Мы с тобой христиане, такая беда,
мы уже не поедем с тобой в никуда,
наши рельсы омыла святая вода,
с них никто никогда не сойдёт.

Но всё время змеится в груди маята,
что куда ни езжай, вся дорога не та –
хоть на Ю, хоть на Я, хоть на тра-та-та-та…
Вот и нынче куда нас несёт?

Мимо тьмы горизонтов, дождей, проводов,
мимо ставших камнями даурских богов,
под гремящую музыку ночи
мы впечатались в город Могоча.

Здесь и песни конец, отключи интернет,
обними всей тоской Амазарский хребет.
Нам ещё возвращаться на У,
целовать эту курву – Москву.

* * *

Пойду, пойду вниз по Кропоткина –
ни цели, ни забот.
Навстречу конь Петрова-Водкина
с Гагаринской пойдёт,

раскачивая гривой огненной
увядшую листву –
уставший, горестный и сгорбленный –
к Ельцовскому мосту.

А я ему при встрече ласково
чего-нибудь скажу,
да карими своими глазками
с улыбкой погляжу.

Но он как звякнет зло подковами,
как буркнет алым ртом:
«Я конь известный – нарисованный!
А ты, девица, кто?»

И сразу станет взгляд коровкиным,
и я скажу, стыдясь:
«Я тут на улице Кропоткина
однажды родилась,

прошла дорогою недуговой
немало сонных лет,
есть у меня канал ютубовый,
есть быстрый интернет.

По многим я скакала знаниям,
усевшись на курсор,
но кто я в этой жизни раненой,
не знаю до сих пор».

Посмотрит он глазами грустными –
таясь, сморгнёт слезу.
«Что делать с вами, новорусскими!
Садись уж, отвезу».

И я залезу, неумелая,
на старого коня,
и листья клёна пожелтелые
окутают меня.

Шагами тихими, короткими,
похожий на огонь,
пойдёт по улице Кропоткина
огромный красный конь –

в поля, в луга, в леса далёкие,
в густые облака,
в минуты радостные, лёгкие,
в кровавые века.

Страшнее мысли сумасшедшего
помчится он, хрипя,
и где-то в глубине прошедшего
узнаю я себя.

Темно на улице Кропоткина –
устал и стих народ,
и только конь Петрова-Водкина
за окнами плывёт.

[…]

Александру Денисенко

И вино, говорят, не вино, а сплошной порошок –
всё в России не так, даже птицы летят как-то худо.
Новогоднюю ель окружают советские блюда,
и скрипит за окном неприветливый русский снежок.

Я сказала: не будет меня до конца января.
Мне ответили: ах, вы, конечно, ту-ту за границу?
А я враз обернулась обычною серою птицей
и – ту-ту – усвистала в родные леса и поля.

Ледяную страну свою домом навеки избрав,
я со снегом кружилась, ныряла в густые сугробы
и – как будто бы заново из материнской утробы –
выплывала нагая, не зная ни зла, ни добра.

Укачала меня в колыбели таёжной метель,
и руками белёсыми русский обветренный холод
обучал вечерами уколами хвойных иголок,
как согреть и украсить застывшую в сердце постель.

И когда изловчилась я вьюгой лицо защищать
и ходить по зазубренным льдинам, как будто по шёлку,
в темноглазом лесу новогодняя старая ёлка
научила меня белоснежные песни слагать.

До конца января я вернулась, стихами полна,
и запела у серых домов снегирём красногрудым.
«Всё в России не так, даже птица поёт как-то худо» –
дорогой и знакомый послышался вздох из окна.

* * *

Зима, зима! Сестра моя и мать,
родная, злая, горькая стихия,
позволь мне мягко перезимовать
и не сердись, что всё пишу стихи я

не о тебе. Не о твоей красе,
не о твоём холодном постоянстве,
а только о своём вечернем пьянстве
да о какой-то чёрной полосе –

опять своей! – вполне благой судьбы.
Зима, ты знаешь больше человека –
прости меня, как хитрого узбека
прощаем мы за незаконный сбыт…

А близких не прощаем никогда.
Но ты, зима, не вспоминай об этом,
и как-нибудь невыносимым летом
пришли мне телеграммой холода…

Так, получив в июле милый снег,
зима, я завершу стихотворенье:
прости меня, мой близкий человек,
прими моё январское прощенье.

* * *

Заколдует стужа зимнюю зарю,
встану рано утром, кофе заварю.
Встану рано утром второго января,
сама себя поздравлю с днем рождения.

Приберусь на кухне, сяду за столом –
за окном метелька машет помелом.
За окном метелька и старый Дед Мороз
на стекле рисуют букеты белых роз.

Розы вы, морозы, на крови-любви,
не сложилась рифма – листик оторви.
Не сложилась рифма – да в целом не беда,
а если жизнь не удалась – так вовсе ерунда.

Вот сижу на кухне, песенку пою,
а на деле винный я напиток пью.
А на деле первого больного января
грезится мне завтрашняя новая заря.

Дорогой читатель, ничему не верь!
Семь раз прочитай и один раз отмерь,
семь раз прочитай и трижды плюнь через плечо –
солнце золотое подмигнет тебе лучом!

* * *

Нет, ничего тебе я не скажу.
Ты будешь ждать, а я смолчу нарочно.
Читатель мой, ты думаешь, что можно
понять меня, узнав, что я пишу?

Ты думаешь: вот тут она пьяна,
тут – влюблена, тут – Шелли прочитала…
А я жую во тьме кусочек сала –
и чёрта с два кому-то я видна!

«Трах-тибидох!» – и лепятся стихи
из этого полночного жеванья –
о зле любви, о страхе умиранья…
Да мало ли на свете чепухи,

которая написана в стихах…
«Не то, не то…» – мне шепчет чей-то голос,
и я в строку подбрасываю хворост,
чтоб разгорелось пламя на листах.

Чтоб ты прочёл его на склоне дня
и ощутил спокойно и приятно,
что ничего на свете не понятно,
и – понял бы меня.

* * *

Всё дело в том, что человеку
на деле – нечего сказать.
Вот он стоит, глядит на реку,
вот закрывает он глаза,

лоб сморщивает, хмурит брови
и – как рыбак на берегу –
слова испуганные ловит
и – складывает в строку.

Сперва они ещё живые –
зевают пересохшим ртом.
Сверкают плавники цветные
на ярком солнце, а потом

всё реже, реже трепыханье
весёлых радужных хвостов,
и наступает слов молчанье,
и буквы падают под стол…

А человек глаза откроет,
посмотрит на речную гладь –
его глаза налиты кровью,
но – нечего ему сказать.

* * *

А все равно – придётся умирать,
надеть костюм красивый и печальный,
какую-то фигню не досказать
и в облаке коричневом отчалить.

Лететь во тьме высо́ко над землёй
и видеть: как же, Боже, много света
дарилось мне! И отвергалось мной.
Но лишь во тьме я осознаю это.

И лишь тогда начну я понимать,
как было хорошо на самом деле
всего бояться, ничего не знать
и до утра ворочаться в постели…