* * *
прозрачен, как печатный лист,
замысловат и неказист,
живет пейзаж в моём окне,
но то, что кажется вовне,
давно живёт внутри меня –
в саду белеет простыня,
кипит похлёбка на огне,
который тоже есть во мне,
и тридцать три окна в дому
открыто на меня – во тьму
души, где тот же сад, и в нём
горит, горит сухим огнем
что было на моем веку
(кукушка делает «ку-ку»)
— и вырастает из огня
пейзаж, в котором нет меня
* * *
как подлинно, как зримо всё живое
ранение природы ножевое
как этот алфавит похож на лес
и как болит во мне его надрез
— вот птица недалёкого полёта
как будто перетаскивает что-то
с той стороны на эту и обратно,
а время желторото и всеядно
гнездо себе где хочет, там и вьёт,
а птица в клюве жизнь свою несёт
* * *
Д. Т.
Обрастаешь стихами, как будто вторая кожа
первой поверх покрывает лицо и руки;
даже вещи всё больше похожи на рифмы Блока
или на Фета, его наливные звуки, —
обрастаешь вещами, и вещи пускают корни,
шкаф или штору подвинуть — уже проблемы:
высыпают приставки и суффиксы, только дёрни,
гладкие плавают в мыльной воде морфемы.
Обрастаешь собой, открывая в себе чуланы,
комнаты, где не погашен огонь, ампира
бесконечные лестницы — набережные канала, —
бродишь всю ночь и не можешь найти сортира.
* * *
когда размечены по небу
перед закатом облака,
мне безымянную планету
неплохо видно из окна –
она до сумерек пустыми
на небе звёздами бренчит,
она одна в моей пустыне
– и пёстрый сумрак сторожит
* * *
Москва! несгораемый ящик
моих неземных платежей —
пропал полированный хрящик
в бурьяне пустых площадей.
На римских руинах Манежа
гуляют столичные львы.
Уносят высотные краны
на небо фрамуги «Москвы».
Наденешь резиновый плащик —
и в путь, не касаясь земли.
Я был неумелый рассказчик:
ладони в кирпичной пыли.
Зашейте меня, как военный
пакет за подкладку, — Москва!
и гонят по небу, как пленных
полвека назад, облака.
* * *
гадательно, сквозь тусклое стекло,
покрытое царапинами капель,
когда из-под воды летит весло,
взрезающее воду словно скальпель
— живой игрой полуденных теней
листвы несуществующего древа,
сквозь гул мостов и крики площадей,
забытого сквозь отзвуки напева —
немысленно собравшихся на той
границе мира между сном и явью
так мокрый сад, сливаясь с темнотой,
мерцает в темноте холодной рябью,
но где-то там, за садом, где встаёт
река забвения, и лодки неподвижны
я вижу отражение своё —
и нет на нём следа от прежней жизни
* * *
такой-то век, такой-то год
– такого-то денька
и вроде бы ни капли в рот,
а вышел в облака
слепил из перистых суму
и посох кучевых
и если б сделал по уму –
остался бы в живых
* * *
А.Б.
вот и зима, и земля из-под ног
столбики света роняет на воздух
чёрный по небу скользит поводок
тянет состав электричка на отдых
— нет ничего и не надо жалеть,
кроме трамваев твоих перезвона,
царских орлов почерневшая медь
лишняя тяжесть на лодке харона —
снегом засыпан вокзальный казан,
мир замирает на ножке штатива
только один дребезжащий стакан
едет и едет за край объектива
* * *
в лесу нетопленом, пустом
любая буква алфавита
покрыта шерстью и пером,
и дверь за деревом открыта
— пока не смешана с водой
и небом глина под ногами,
есть только звуков разнобой
в разрывах между облаками
но будет кровь и гул в крови
по деревянным капиллярам
и руслам рек, и свет в крови —
осенний свет, отец пожарам,
в огне которых золотой
и кривобокий плавлен слепок,
облеплен пеплом и золой,
и тускло светит между веток
— лесное небо! доски слов,
полей нетронутых равнины,
но безымянен мой улов
и красен круглый лист осины
* * *
короткий век, похожий на стежок,
похожий на короткий мой стишок,
в котором незадёрнута печаль
и женщина заваривает чай —
глядит во тьму, но видит не меня,
но снежное мелькание огня
и нитку машинально в пальцах вьёт
— а снег идёт идёт идёт
* * *
Одним из первых редакторов Гомера
был Зенодот Эфесский — учёный библиотекарь из Александрии.
Это он перекроил «Илиаду»
слепого, как корешок книги, рапсода.
От сотен прочих поэтов Эллады и вовсе
ничего не осталось.
Слишком хрупок папирус.
Слишком дорог пергамент.
Слишком мало места в библиотеке.
Филологи мира и ныне
пеплом нечистым главу осыпают
Но поэзия?
Не больше, чем дерево о собственных листьях.
Или об облаках небо.
Или мойщики старых пергаментов
в подвалах Александрийской библиотеки,
каждый день смывающих в Лету
тысячи тысячи тысячи строк
неизвестных поэтов.
* * *
А.Д.
посвети мне фонариком, выхвати
побелевший от холода куст —
это память с вещами на выходе
неразборчива стала на вкус
чьи-то санки в подъезде украдены
луч фонарика бьёт наугад
есть такие у памяти впадины,
где нездешний шумит листопад
и слетает, спиралью закрученный,
тишину издавая во мгле
безымянный и малоизученный
к бесконечно знакомой земле
Глеб Шульпяков
Поэт, прозаик. Родился в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ. Автор пяти книг стихотворений, нескольких сборников эссе и романов. Переводил стихи и эссе английских и американских поэтов ХХ века. Лауреат поощрительной премии «Триумф» (2001) в области поэзии и премии «Anthologia» (2023), отмечающей высшие достижения современной отечественной поэзии. Автор пьесы «Пушкин в Америке» (лауреат конкурса «Действующие лица-2005») и «Карлик» (постановка — Театр Маяковского, 2004). Ведущий еженедельной программы «Достояние республики» на телеканале «Культура» в сезонах 2008-2010. Живёт в Москве.
