В начале осени в издательстве Sandermoen Publishing вышли «Рассказы дедушки, который сам когда-то был внуком» — книга Давида Лялина на двух языках — русском и английском.
Давид Лялин родился и вырос в советском Ленинграде, защитил диссертацию, работал в научном институте, эмигрировал в США. Там он продолжает писать. В основном — о человеческих отношениях. Рассказы Давида Лялина публиковались в журналах «Семь Искусств», «Заметки по еврейской истории», «Мастерская», «Чайка».
Беседу с автором ведёт редактор, переводчик Елена Тонкова
О замысле и создании
Давид, расскажите, пожалуйста, как пришла идея книги: чего всё началось? Было ли какое-то ключевое воспоминание или история, с которой зародилась книга? Что стало «концом» той ниточки, потянув которую, вы начали разматывать «клубок» воспоминаний?
Надо сказать, что я никогда не писал прозу. Зато всегда много писал по работе: научные статьи, доклады, отчеты, меморандумы, обзоры, пояснительные записки. Последние тридцать с лишним лет всё это я писал по-английски, а вот по-русски писать не приходилось совсем. И еще я всегда много читал, хотя по-русски в последние годы — все меньше и меньше. В моей прошлой и нынешней жизни, по ту и эту сторону океана, стиль моих утилитарных писаний хвалили — за ясность изложения и логику аргументации.
Когда грянула пандемия и все стало как-то зыбко, эти похвалы совершенно необоснованно подвигли меня на написание прозы. Мне захотелось поделиться семейными историями с моей дочкой и внуками, которых я много месяцев был лишен возможности видеть. Писать для них я, естественно, начал на английском, и первый рассказ — «Мой идиш» — вымучил месяца за три-четыре. Этот эксперимент убедил меня в том, что писать о том давнем времени в России можно только по-русски — на языке, на котором думали, говорили и чувствовали тогда все, о ком я пишу. И я сам.
Писать по-русски после трех десятков лет перерыва оказалось, к моему удивлению, гораздо легче, чем я ожидал. И за полгода, урывками от работы, были написаны первые шесть рассказов. Родным и близким, включая мою дочку — профессионального литератора, они понравились. И это главное! Эти и последующие рассказы, вернее, их ранние версии, были опубликованы в сетевых журналах «Заметки по еврейской истории» и «Еврейская старина».
Ну а потом встал вопрос перевода, потому что мои внуки, которым посвящена эта книга, не говорят по-русски. И если я хотел, чтобы они когда-нибудь её прочитали, нужно было переводить. И это оказалось гораздо труднее, чем я ожидал. Действительно, переводить прозу на неродной язык — даже если ты им вполне прилично владеешь — это не просто передать смысл. Это воссоздать интонацию, сохранить юмор, игру слов, культурные детали. Но мне хотелось, чтобы мои внуки прочитали именно мой перевод — со всеми его недостатками, но с моими личными решениями, акцентами и пояснениями. Вот так рассказы в этой книге стали двуязычными.
Ваша книга — это сборник рассказов, но герои книги — это ваши предки, родственники, семья, поэтому текст воспринимается не мозаичным, а цельным, единым повествованием. Герои переходят из одного рассказа в другой вполне органично, как будто заглядывают друг другу в гости. Когда вы писали, представляли ли вы все рассказы как единое целое или каждый жил своей отдельной жизнью?
Никакой концепции книги поначалу у меня не было. Мозаика этих историй постепенно, шаг за шагом, сложилась в объединяющее их повествование — в сборник. Когда я работал над одним рассказом, я был полностью поглощён именно этой историей и не думал о следующих. Однако, оглядываясь назад, я вижу, что определённая логика в последовательности написания этих рассказов всё же была.
Начал я с рассказа «Мой идиш», в котором так или иначе присутствуют пять поколений моей семьи. Следующие рассказы были о дедушке. Его необычная жизнь, фантастическая судьба всегда занимали моё воображение. Так один за другим появились рассказы «Часы», «Расстрел» и «Блёстки памяти». Но написать о дедушке, конечно же, оказалось совершенно немыслимо, невозможно без рассказа о его Нямочке — моей несравненной бабушке.
Рассказ «Брат» получился как мостик, перекинутый от историй о дедушке к маленькой повести «Бабушки», где самым естественным образом присутствует и моя вторая, строгая, бабушка — мамина мама.
Ну а какие же семейные истории могут обойти родителей — тем более таких замечательных, как мои мама и папа? Рассказ «Победа» был своеобразным переходом от поколения бабушек и дедушек к поколению родителей. «Семь рассказов о маме» занимают для меня совершенно особенное место в этой семейной мини-эпопее. Хотя эта книга посвящена моим внукам, писал я ее во многом именно для мамы. Потому что эта книга, все истории в ней, значат для неё неизмеримо больше, чем для всех остальных — просто потому, что они написаны мной, её сыном. Потому что, когда я писал, я все время думал о ней и, как всегда и во всем, мысленно советовался с ней. Потому что она с бесконечным терпением старой учительницы слушала чтение черновых вариантов по телефону и, как всегда энергично и мудро, наставляла меня на правильный путь. Я безмерно рад, что мама, в отличие от ушедших бабушек, дедушек, и папы, все мои рассказы прочитала и даже одобрила.
Я долго не мог представить, как можно написать о папе. Его larger-than-life характер просто не умещался в прокрустово ложе рассказа. И я, будучи уверен, что повествование о папе должно быть представлено в формате академическом, многотомном, прагматично решил ограничиться лишь набросками, контурами, абрисами. Так появился рассказ «Папа. Контуры биографии». Примечательно, что это единственный рассказ в сборнике, который мама приняла сразу и целиком, не сделав к нему ни одного замечания.
Как видите, при отсутствии изначальной концепции, я рассказал вам о хронологии написания рассказов, за которой, по-моему, стоит определённая жизненная логика.
А вот к расположению рассказов в сборнике я подошел более организованно, системно: написал названия рассказов на отдельных карточках и долго раскладывал этот пасьянс, прикидывая и так и этак, пока не остановился на порядке следования историй, представленном в книге. Вот, пожалуй, и всё о систематичном, концептуальном — насколько это вообще применимо —подходе к написанию этой книги.
Вы рассказываете об очень разных семейных событиях, порой весьма трагичных. Насколько трудно было возвращаться к событиям прошлого — или процесс оказался скорее радостным, чем тяжёлым?
Естественно, так как истории эти очень личные, весь соответствующий спектр эмоций при их обдумывании и написании присутствовал. Если говорить о самых сильных переживаниях… Мне было очень больно писать о моей бабушке — я, уже пожилой человек, так и не пережил её безвременный уход. И мне было особенно легко и светло, когда я писал истории о моей маме.
О семье и памяти
Вы посвятили книгу своим внукам. Насколько они увлечены семейной историей? Наверняка они слышали от вас и не только рассказы о прошлом семьи. Но они живут в другой стране, другом обществе — насколько им интересно и понятно всё, что происходило с героями ваших рассказов?
Давайте пойдём от общего к частному. Это довольно типичная, повторяющаяся из поколения в поколение ситуация: пока люди молоды, им не до истории семьи — а потом, увы, уже и не у кого спросить. Вот эту цепочку забвения прошлого мне представлялось важным нарушить.
Сейчас моим внукам не до того. Как и мне в своё время было не до погружения в семейные истории. И даже моей дочке, уже совсем-совсем совсем взрослой, пока ещё не до этого. Но я надеюсь, что, когда внуки, дочка войдут в «правильный» возраст, моя книга окажется для них весьма кстати. А если не для них — то для правнуков…
Как реагировали ваши близкие, когда впервые прочитали рассказы?
Все — с удивлением и одобрением.
И при этом каждый — со своими индивидуальными особенностями:
— Дочка, профессиональный англоязычный поэт и писатель, — весьма деликатно.
— Мама — с восхищением. Действительно: для каждой мамы её «неандерталец» — это любимый «неандерталец».
— Жена — с бесконечным терпением и неизменной поддержкой.
— Сестра — стоически принимая очередную мою причуду, как, впрочем, и положено младшей сестре.
Ну а как отреагируют те, кто уже не с нами, —узнаю потом, когда мы опять встретимся (см. концовку рассказа «Мой идиш»).
Есть ли в книге персонажи или события, о которых вы сами узнали только в процессе работы над книгой? Интересно, как расширяется горизонт событий, когда погружаешься в семейные истории.
О да! Например, мои канадские родственники рассказали мне совсем иную версию расставания Якова и Лейбы на острове Эллис — не ту, которую я слышал от отца и бабушки. Обе версии отражены в рассказе «Брат».
Многое из того, что я вроде бы помнил сам, дополнила мама — при этом зачастую изменяя мои воспоминания и оценки. Особенно меня поразил случай с рассказом «Учительница первая моя». В его первой версии я описал ситуацию, в которой мама так и не получила звание «Заслуженный учитель РСФСР». Но мама, прочитав, поправила меня. Оказалось, что несколько лет назад, во время визита в родной Ленинград, она неожиданно для себя узнала: звание ей всё-таки присвоили — вскоре после отъезда в эмиграцию. Но, по большому счёту, значения для нее это уже не имело — жизнь ушла вперёд. Дорога, как говорится, ложка к обеду. Естественно, соответствующие исправления были внесены в текст рассказа.
И, конечно же, я очень признателен моей неподражаемой и горячо любимой сестре Кире Лисман, а также моим замечательным родственницам — наимилейшей Милочке Вейнберг и наиобразованнейшей Мэре Лифшиц — за все те полузабытые истории и детали о прошлом нашей семьи, которыми они со мной охотно и щедро поделились.
О языке и двуязычии
Все рассказы написаны на русском и переведены на английский вами же. Два языка — это два зеркальных взгляда на одну и ту же историю или всё же два разных текста?
По моему разумению, это одна и та же история — один взгляд. Я действительно стремился сохранить и содержание, и интонацию максимально точно. Но каждый язык — это не просто другой набор слов, это другой климат, другая гравитация. Русский — это язык, на котором жили, думали, любили и страдали герои этих рассказов. Это язык памяти. Английский — это язык, на котором говорят мои внуки. Это язык надежды на то, что связь между поколениями всё-таки не прервётся.
Причем это не только разница между русским и английским языками, но и разница между культурными контекстами. Ведь многое в этих рассказах отсылает к ушедшей советской эпохе, к её реалиям, словам, интонациям, привычкам — и всё это требует особого внимания при переводе.
Так что технически — да, это один и тот же текст. Но адаптированный. Я старался сохранять смыслы, чувства, ритмы — а вот структура, обороты, культурные отсылки порой просили пересмотра. Некоторые вещи не «переводятся» — их приходится пересоздавать. Где-то юмор пришлось перекроить, где-то пояснить то, что в русском ясно интуитивно. Поэтому это не два разных взгляда — но это, возможно, два разных акцента одного и того же голоса.
Случалось ли, что русский и английский «спорили» между собой, и приходилось искать особые решения?
В общем-то, русский и английский «спорили» между собой постоянно — практически на каждой странице. Что, впрочем, неудивительно: эти языки принадлежат к слишком уж разным культурно-историческим мирозданиям.
Постоянный поиск баланса между точностью перевода, сохранением стиля оригинала, несовпадающими бытовыми реалиями, непереводимыми шутками-прибаутками… Всё это совершенно измотало меня, и я дал себе слово: never again! И пока что нарушать его не собираюсь. Оставим Набокову— набоковское!
Какой язык, по-вашему, точнее передаёт интонацию памяти — русский или английский?
Я не хочу принижать английскую версию, но, на мой взгляд, ответ на Ваш вопрос очевиден.
Русский — это язык памяти.
Английский — средство доставки этой памяти к «инопланетной» аудитории.
Могу лишь добавить, что ваял я это самое средство доставки с упорством Сизифа и в муках поиска решений, которых нет в природе. Напоминая себе при этом Орфея, пытающегося вынести поэзию из «подземного царства» русского языка — к англоязычным обитателям «мира наземного».
О читателях и смыслах
Вы писали книгу прежде всего для своих внуков — но для кого ещё, как вы думаете, она может быть близкой и важной? То есть кого вы видите прежде всего аудиторией вашей книги?
Хотя я писал эту книгу прежде всего для своих внуков, ее потенциальная аудитория, несомненно, гораздо шире. Это могут быть дети и внуки эмигрантов в двуязычных семьях. Для них эта книга может служить и как образовательное пособие по изучению английского или русского языка, и как культурный мостик к прошлому их собственных семей — зачастую уже стёртому или забытому.
Также я думаю о людях, которые сами помнят советское прошлое — со всей его сложностью, светом, болью, бытом и абсурдом. Для них эта книга может стать поводом улыбнуться, всплакнуть, сравнить своё и моё.
Особенный интерес, как показывает мой опыт, книга может вызвать в англоязычном мире — особенно в американской еврейской среде. Их предки когда-то приехали из Российской империи. Для них это не просто чужая история — это взгляд в прошлое почти позабытых прародителей, о которых они, как правило, знают очень и очень мало.
Кроме того, книга может заинтересовать людей в университетской среде — ее использование в образовательных целях возможно, к примеру, на кафедрах славистики и в программах по русской или еврейской культуре. Двуязычный формат делает её ценным ресурсом для студентов и преподавателей.
Ну и, конечно, есть такая категория, как родители, дедушки и бабушки, которые сами хотят передать что-то своим детям, но не знают, с чего начать. Возможно, мой пример даст им толчок — просто сесть и начать рассказывать, даже если ты никогда раньше не писал прозу.
Так что из очень личного проекта эта книга превратилась в инструмент передачи памяти. А кому нужна память — тому, возможно, и нужна эта книга.
Ну и в заключение хочу привести высказывание незабвенного Бориса Стругацкого, которое служило и продолжает мне служить — извините уж за высокопарность слога — путеводной звездой:
«Надо быть оптимистом. Как бы плохо ни написали вы свою повесть, у нее обязательно найдутся многие тысячи читателей, которые сочтут эту повесть без малого шедевром.
В то же время надо быть скептиком. Как бы хорошо вы ни написали свою повесть, обязательно найдутся читатели, многие тысячи читателей, которые будут искренне полагать, что у вас получилось сущее барахло.
И, наконец, надо быть просто реалистом. Как бы хорошо, как бы плохо ни написали вы вашу повесть, всегда обнаружатся миллионы людей, которые останутся к ней совершенно равнодушны, им будет попросту безразлично — написали вы ее или даже не начинали вовсе».
Понимаю, что прогнозы — вещь неблагодарная, тем более если речь идёт о читательских реакциях, поскольку триггеры, закладываемые в текст автором, и триггеры, считываемые аудиторией, вовсе не обязательно совпадают. Особенно если учесть, что в ваших рассказах много о жизни в СССР, о которой так по-разному сейчас вспоминают. Но все же, какого отклика вы ждёте от читателей — ностальгии, любопытства к истории семьи, желания сохранить собственную память?
На это я, в общем-то, уже ответил — в предыдущем вопросе.
Могу лишь добавить, что я не могу навязать читателю, что именно он должен почувствовать. И всё же, если книга пробудит какие-то эмоции, личные воспоминания — или просто желание их сохранить, значит, она сработала. Даже если это будет совсем не то, что я в неё закладывал.
Кафка говорил об этом, пожалуй, несколько прямолинейно: «Книга должна быть топором для замёрзшего моря внутри нас».
А мне бы хотелось, чтобы от моей книги веяло тёплым ветерком счастливого детства. А уж что этот ветерок пробудит в читателе — бог его знает.
Насколько важным вам кажется сохранение семейных историй? Ведь наши воспоминания скорее выражают наши же переживания, наше личное восприятие ситуации, и потому не всегда совпадают с тем, как интерпретирует события, скажем, историческая наука. А уж если дело касается передачи чужих воспоминаний, то насколько исторически достоверными можно их считать?
Ох, вы ненароком затронули для меня болезненную тему.
«Историческая наука… интерпретирует…»
Мой папа говорил: «Историками полны тюрьмы — при всех властях!» (см. рассказ «Папа. Контуры биографии»). Историком он не стал. И я тоже.
Настоящих, что называется, с большой буквы, историков можно пересчитать по пальцам. И все они совершенно неизбежно оказывались сфокусированы на истории Древнего мира. Ну, в крайнем случае, не ближе, чем Средневековье. Хотя и там они — как на минном поле. Потому что «историческая наука» слишком часто следует за приказом власть предержащих. Особенно в советское время — но, увы, не только в нём и не только там.
А личная память — даже если она субъективна, обрывочна, несовершенна — всегда честнее. Так что да, для меня личные воспоминания имеют больший вес, чем выводы так называемой исторической науки. Потому что они идут не от чьих-то указаний, а от реального опыта, от сердца.
Простите уж мою категоричность, но больно уж выстраданная тема.
О времени и философии
Если бы герои ваших рассказов могли прочитать эту книгу, как думаете, что бы они сказали, как отреагировали на свои портреты и истории?
Я счастлив, что мама мои рассказы прочитала — и одобрила. А с бабушками, дедушками, папой… Как говорится, поживём — увидим.
Извините за самоцитирование, но приведу небольшой фрагмент из рассказа «Мой идиш»:
«Я знаю, все они ждут, что когда-нибудь я присоединюсь к ним в том самом саду, в кущах у Б-га. Я вижу, как они будут обнимать и целовать меня, и глаза их будут лучиться любовью. Мы сядем за стол, на котором стоит еда, приготовленная моей бабушкой, и будем бесконечно перебивать друг друга поразительными историями, в которых русский язык приправлен красочными вставками на идиш. Историями о жизни, любви, детях, о вещах, которые всегда имеют значение, и о мелочах, которые важны только для нас. И времени будет невообразимо много, и на этот раз мы успеем поговорить обо всём на свете, на том и на этом свете. Одна вещь тревожит меня — не знаю, смогу ли я объяснить им, почему ни один из моих внуков или внуков моей сестры не назван в честь нашего отца. Но в конце концов, жалея меня, они сделают вид, что понимают, и я почувствую руку дедушки, ласкающую мою голову, и снова услышу его слова на смеси идиш и русского: «Лейб майнер (любимый мой), солнце моё…»
Есть ли эпизод, который для вас особенно дорог — как для писателя и как для человека?
Все эпизоды — о моих близких, любимых людях —дороги мне, каждый по-своему. Если выделять моменты, которые затронули меня особенно глубоко, то это, конечно, расстрел дедушки (рассказ «Расстрел») и смерть бабушки (рассказ «Бабушки»). Очень лично, очень больно. Излом, который продолжаешь чувствовать, даже когда история уже написана.
Как изменилась для вас сама идея «дома» после работы над книгой?
Ощущение дома — это тонкий, а порой и болезненный вопрос для многих эмигрантов. Моим домом долгие годы был Ленинград. Потом, уже совсем не сразу, лишь с годами, пришло ощущение нового дома — в Атланте.
Работа над книгой вернула меня в Ленинград, в котором я не был вот уже тридцать пять лет. Вместе с тёплыми воспоминаниями это возвращение окончательно закрепило во мне чувство: тот дом — ушёл.
Ушёл — как дом, унесённый ветром, если воспользоваться выражением, родившимся здесь, в Атланте, с лёгкой руки Маргарет Митчелл.
Но я его помню. Всё помню.
Какой рассказ оказался самым трудным для написания — эмоционально или в плане адекватной передачи смыслов (скажем, в отношении перевода я зыка на язык или в отношении разъяснения исторических реалий)?
Эмоционально — труднее всего было писать о бабушке (маленькая повесть «Бабушки»). Об этом я уже говорил.
Технически — рассказ «Расстрел» дался мне тяжело. Многоголосье совершенно разных персонажей было нелегко положить на бумагу. А перевести — ещё сложнее.
Дольше всего я писал «Мой идиш». Это был мой самый первый рассказ: начинал я его на английском, и, перечитав получившийся через три-четыре месяца черновик, начал всё сначала — но уже на русском.
И наконец: что бы вы посоветовали тем, кто только собирается записывать истории своих родных, а тем более — собирать их в книгу?
Писание — дело душеполезное. А уж писание о своей семье, для детей и внуков, для будущих поколений, — душеполезно вдвойне, если не втройне. Очень часто, когда речь заходит о семейной истории, становится совершенно ясно: если не ты, то никто. Никто, кроме тебя, не соберёт, не сохранит этого, не напишет. И в этой ситуации осознавать, что именно ты спас из небытия и забвения дорогих тебе людей, — воистину дорогого стоит.
Так что мой совет — дерзайте.
Или же, как говаривал, оживляя рафинированно-интеллигентные собрания, мой папа: «Что посмеешь, то пожмёшь!»
И хоть эта — как и многие другие его шутки — не вошла в рассказ «Папа. Контуры биографии», в качестве напутствия она, по-моему, как нельзя кстати.
