* * *
Папаша молча смотрит со стены,
как мы едим зелёную мурцовку,
из общей миски ложками хлебаем.
Он знает, мы давно обречены.
Слеза стекает по щеке отцовской,
прозрачная и светло-голубая.
Покойник был похож на алабая.
Пронзительны глаза его собачьи.
Слеза отца стекает по стене.
А мы сидим, мурцовку поедаем
и только Фёкла маленькая плачет,
быть может, о тебе и обо мне.
Я вспоминаю детство, как во сне.
Вот мы хохочем, пузыри пуская,
хотя ушёл отец, коза подохла,
на лавке скачем, будто на коне,
а мамка нас за волосы таскает,
как ведьма из трагедии Софокла.
И только плачет маленькая Фёкла,
ладошками размазывает слёзы,
мурцовку проливает мимо рта.
От горьких слёз лицо её намокло.
Ей чудится, зачахла скабиоза
и в дивный сад калитка заперта.
А мы не понимаем ни черта,
и сказанная громко чушь любая
рождает отголосок в сердце нашем.
Нам врут хмыри - мы жаждем торжества.
Нас гонят на войну - мы погибаем.
Звучит гармонь - и мы покорно пляшем.
Подняв над головой портрет папаши,
мы до рассвета выйдем из избы.
Кто был смелей, пусть первым бросит камень.
А мы не отстоим жилище наше,
уйдем в поля как тихие рабы
с баулами, кашпо и тюфяками.
Прощание с друзьями
В широких шляпах, белых панталонах
вы сгинули, друзья мои, в Копейске:
собака Джек, танцовщица Илона,
седой барсук, лежачий полицейский.
Был мрачен Чернозёмов-фехтовальщик,
когда вы шли дорогой невозвратной,
летел над лесом одинокий вальдшнеп,
он прокричал "прощайте!" троекратно.
И сойки пели песню расставанья,
и клён махал листом вариегатным,
ругался караульщик дядя Ваня,
пока грозил веслом какой-то гад вам.
Взамен пришли, дыша одеколоном,
Виталик и Валерик, два дебила,
сосиски раздавали по талонам.
Их сразу кошка Чуня невзлюбила.
И шестикрылый кто-то вам явился.
Любовь он возвещал, но вы спешили
сбежать туда, где добрый мистер Вильсон
всем продаёт Вселенную за шиллинг.
На Соколе, под Розовой горою
земля просела и вода сочилась.
Там заглушали голоса героев
три трактора, трамбующие силос.
Три трактора - три серых незабудки
на нежном фоне розового сена.
Трещат они, трещат вторые сутки.
Их голос чист, их творчество бесценно.
Исчез Копейск, дворец его мышиный.
Ушла Илона, лютик мой зелёный,
ушёл барсук, седой, как Ворошилов,
в широкой шляпе, в белых панталонах.
* * *
Две старинные тефтели,
две куриные тефтели
ранним утром пролетели
сквозь пургу и зимний гром,
сквозь московские метели
над рядами синих елей,
над Колумбом Церетели,
притворившимся Петром.
Плачет девочка босая,
по Сокольникам идя.
До колен её свисает
золотая фуфадья.
У широкой у реки,
где пасутся индюки,
стали мы с тобой, Анфиса,
бесконечно далеки.
В тихих заводях Оки
я сомов кормлю с руки.
Возле города Тифлиса
ты разводишь бураки.
Там, где красная рябина
расцветает просто так,
ночью варит Агриппина
свой зелёный машхурдак.
Холод, кислая зевота,
полумёртвый интернет.
Как же хочется чего-то,
а его всё нет и нет.
Две старинные тефтели,
две куриные тефтели,
как весёлые года,
улетели, пролетели
ниоткуда в никуда.
По дороге жуткой, тряской
за деревней Строгино
вечно бегает савраска.
Ничего не решено.
Москва. Кремль
1.
Там, где башня Кутафья вгрызается в небо оранжевым зубом,
притаилась беда за спиной, как Рамон Меркадер с ледорубом,
где разносятся чёрные крики ворон басурманской картечью,
у Кремлевской стены, где так ясно видны все грехи человечьи.
Литургия слепых в обрамлении трубчатых башен старинных.
Позабытый бумажный цветок на окне лжецарицы Марины.
По мосту стариковской дрожащей походкой уходит Громыко
в холод ночи, в забвенье, в туман, в неизбежность последнего крика.
2.
По кремлевским коридорам
долго бегала лисица,
ничего не понимая.
Где ты, мой хозяин добрый,
почему давно не кормишь,
почему не треплешь холку?
А потом она исчезла,
и никто о ней не вспомнил.
Только тихий ветер бродит
по кремлевским коридорам,
по холодным закоулкам.
* * *
Сангальский сад сверкал босыми пятками,
окутывал тропинками тенистыми.
Мы тоже начинали октябрятами,
а после становились декабристами.
Восточный ветер холодил подмышки нам,
его коллега целовал колени нам.
Мы уважали Пушкина и Мышкина,
но обожали Лунина и Ленина.
Надеялись, что всё у нас получится.
Но, в молоко подлив чего-то странного,
сбежала жизнь - случайная попутчица,
очистив на прощание карманы нам.
Состарились птенцами желторотыми,
а дом отца просрали и прохлопали.
Мы встретимся слезливыми банкротами
в потерянном навек Константинополе.
* * *
Пейзаж светло-серых невзрачных
таинственных розовых глин.
Из леса выходит собачка,
свой хвост распушив, как павлин.
Разбросаны кости рептилий,
останки забытых стихов.
Лежит композитор Вавилин
на мягких подушках из мхов.
А звуки все льются и льются.
Кокетливо хвост опустив,
собачка играет на лютне
какой-то старинный мотив.
Зайчиха ушами трепещет,
бормочет псалом какаду.
Воистину странные вещи
творятся у всех на виду.
Вода неподвижна морская,
не видно ни птиц, ни стрекоз,
и только пузырик пускает
плывущий на свет каракоз.
В лесу розовеет брусника,
на лютне играет барбос.
Какой вдохновенный де Сика
мне эту картину принёс?
* * *
Мы воду на двоих делили поровну
По двадцать капель каждому в стакан.
Над городом судьба кружила вороном,
Пугая предпоследних могикан.
У ног плескалось озеро Онтарио,
Холодный дождь за шиворот стекал.
Судьба с небес бросала комментарии,
Показывая хищный свой оскал.
Ты шла всю ночь по озеру, как посуху,
Качаясь на нефритовой воде.
Я с берега кричал, подобно Моцарту,
Стихи и стансы о своей беде.
Когда же потерял тебя из виду я,
И рыбка char исчезла за тобой,
Я сделал кувырок и тут же выдумал
Волшебный мост небесно-голубой.
Мы встретимся опять, я в это верую,
Как бледный попугай в свою мечту,
Когда-то между Марсом и Венерою
Весной на голубеющем мосту.
Мы побредём в обнимку тёплым вечером
И выпьем чаю в парке Гюльхане,
Где по кривым дорожкам кони мечутся
И, как собаки, гавкают оне.
Роман
Земляне читают великий роман
"Люди как блохи",
В котором смешались песок и туман,
Миры и эпохи.
Там странные буквы в виде серпа
На каждой странице.
Там Жак де Моле убивает клопа
в районной больнице.
Там сказочный город Дар-эс-Салам
Спускается с неба,
И ради любви принимает ислам
Красавица Геба.
Полоска земли между Юэ и Хэ -
Родные пенаты.
Там роются свиньи в горячем песке,
А люди пернаты.
По снежной пустыне в обрывках кальсон
Бредут инженеры,
Задумчиво пьют огуречный лосьон
Пришельцы с Венеры.
С Большим Огурцом человек-кипарис
Мечтает подраться.
В романе две тысячи двадцать страниц
И пять иллюстраций.
Читают запоем великий роман
Бессмертные боги.
Лежит позабытый богами брахман
В пыли у дороги.
"Ом мане" кричал он, потом "падме хум",
Всё было впустую.
Тогда он до блеска очистил свой ум
И бросил на тую.
Султан Сулейман, эрудит Вассерман
И прочие лица,
Забыв о делах, поглощают роман,
Как булку с корицей.
И только поэт Тимофей Таращук*
(*Агент иностранный)
Связался с компанией горьких пьянчуг,
Ведёт себя странно.
Оставил роман на скамье под дождём,
Наклюкался виски
И даже со встречи с народным вождём
Сбежал по-английски.
Судьба несчастного охотника
Столько лет пронеслось, а сердце болит и болит и
хочется грустные песни петь или негромко плакать,
когда вспоминается Ркъявчин, охотник эпохи палеолита.
От него остались только череп, обрывки трусов и лапоть.
У экстренных служб палеолита были не те возможности,
которые появились позже, в эпоху пара и газировки.
Люди жили в стрессе, в состоянии постоянной тревожности,
попытки наладить связь были довольно робки.
Кровожадные тигры творили сущие беззакония,
напали на Ркъявчина, когда тот ловил салаку.
А космонавт Кузьменко, как раз пролетавший на сером драконе,
не сумел совершить посадку, чтобы вмешаться в драку.
Воздушные суда в палеолите были несовершенны,
сами взлетали и так же садились, когда хотели.
К тому же им создавали помехи вирусы, аллергены,
битвы богов, птерозавры, колдуны, разбойники и метели.
Бедняге Ркъявчину всего-то и было нужно
спрятаться в камышах, переждать только самую малость.
Очень скоро на смену копью пришло огнестрельное оружие,
да и тигров в Новое время почти не осталось.
Хотя я однажды встретил такого то ли в Антверпене, то ли в Брюгге.
По сути, даже теперь от него защититься нечем.
Не дай Бог попасться в лапы этой зверюге.
Если б не клетка, не знаю, чем бы закончилась наша встреча.
А жена еще долго ждала его на балконе,
плакала, посылала воздушные поцелуи,
трижды звонила в полицию, припадала к иконе
и потом, всё поняв, двадцать лет проклинала судьбу свою злую.
Через много веков череп увез российский этнограф Миклуха
и доказал с его помощью, что все люди братья,
поскольку слева у всех расположено левое ухо.
Вот, пожалуй, и всё, что о бедном Ркъявчине мог рассказать я.
О, Ркъявчин, несчастный охотник из племни китоголовых,
прости нас, прости! Мы утратили импульсы, спим на мягких диванах,
чехи пьют пиво, узбеки заняты пловом,
а салака, помахивая хвостиком, плывёт,
ни о чём не заботясь, куда-то в сторону Тихого океана.
