Читать литературу-ради-литературы, которая что-то ищет, — удовольствие особого рода, множащееся от того, что говорит она в тот же миг, в котором и мы с вами, на острие веретена жизни.
В последнее время критики нас пытаются убедить, что литературой-ради-литературы заниматься уже несерьезно, и остается горевать по той, былой и местами величественной литературе прошлого, а здесь и сейчас приходится рецензировать «издательский продукт». Что и романом как формой все уже охвачено, и антироман себя изжил. Все, сдаюсь, не могу больше без смеха это рассказывать. В Риме периода упадка зародилась новая литературная форма, роман. Тогда считалось, что все великое уже создано, отгремели битвы Иллиады, а все корабли Одиссея уже подсчитаны. Читателю всегда остается верить и ждать, не возвеличивая пустоту.
«… я уже владел и этим последним из искусств, самым высшим и самым, не постесняюсь сказать, глубоким, — лгать себе самому. Оставаясь один, я упивался своей ложью и лгал себе с каким-то упоением, со всей страстью, лгал искренне, со слезами на глазах… Я как бы двоился, подглядывая сам за собой, удивляясь себе самому».
Бычков, «обнажаясь чрезмерно», как говорил Артемов, конкретно здесь изучает природу лжи и человека в целом. Не использует для этого каких-то ненавистных антигероев. А оперирует, так сказать, самого себя. Ведь внешние эмоции других нам в той или иной форме доступны. А вот с глубинной подоплекой наших желаний сложнее. Посадим перед собой другого человека и начнем его пытать: а лжешь ли ты себе по вечерам? Вряд ли ответит искренне, и вот литературе современности остается стать более восточной — достать до определенной глубины можно только внутри себя, сделавшись одновременно отшельником и «делосским ныряльщиком». Конспектировать то, что пока не ясно до конца, но будет объяснено будущими поколениями.
Так что хотите или нет, но современной литературе, чтобы достать до новых жемчужин смысла, остается стать более индивидуальной. Наш внешний социальный опыт плюс-минус укладывается в десяток архетипических сюжетов, а окружающие — в десяток архетипов. Все это зиждется на разности глубинных желаний, отсюда и архетипы. Все это давно показано мифами, а после заново переоткрыто литературой ХХ века. Но если же отринуть это внешнее как арену, и погрузиться вглубь еще и еще… Я веду к тому, что литература вдруг перестала быть всеобщей, то большое озеро Реализма осталось где-то наверху, а под ним оказалась череда индивидуальных пещер подсознаний, в которых обитают чудища и существа, часто друг другу не родственные. И с этим в литературе доведется считаться, с появлением индивидуальных истин. Мы уже поняли, что нельзя издеваться над детьми и животными, и нам всем нужно познавать что-то новое, более глубинное, чтобы мы могли двигаться дальше. Чтобы литература могла двигаться дальше, нужно достать запылившиеся любопытство, жажду познания и открытия великого.
Итак, Бычков погружается в себя, и здесь многое зависит от его честности, современный писатель — это тот, кто умеет быстро снимать социальную маску для акта творения. И надевать ее обратно при выходе в социум. Двойничество, оборотничество, расщепление. Насколько ценны индивидуальные погружения мэтра Бычкова для всего читательского социума — я отвечу, что ценны; сравнивая, мы анализируем, выводим общее или замечаем различия. Но само нахождение различий между нашим глубинным не делает кого-то из нас менее Правдивым. Еще раз замечу, что мы подходим к принятию индивидуальных истин и осознананию «зла» как первоосновной части человеческой природы, но об этом стоит писать романы-антироманы и трактаты, а не статьи.
Что же касается литературного мастерства Бычкова, то самый привередливый читатель сможет качеством текста удовлетвориться, вместо «майонеза» беллетристики здесь все подано под более тонким соусом с аллитерацией, ассонансом, фантасмагорией и образным мышлением. «Вечер был тогда, помню, черный, когтистый, с желтыми злыми зрачками окон». Если нужно объяснять, что ворон — символ злого рока, вестей и потерь, то уже и не нужно ничего объяснять более, только читать стоящее. Сюжетная часть требует культбагажа и умения задавать себе вопросы по ходу чтения. В «Текели-ли» есть внешний пласт: метафизик погружен в кризис самоопределения и ищет ответы на дне стакана. И есть внутреннее погружение в бессознательное: как тот же физик якобы путешествует со своим начальником Веелманом по отражениям Килиманджаро и Бали, кто кому должен и должен ли, и отчего только Веелман признается познавшим Абсолют — а по факту лишь совокупность научных теорий, принятых сообществом физиков. А что если там, в начале, и не было ничего, так можно же начать все с зеленого луга?
Есть и такие вещи в сборнике, которые от сюжета вовсе отказываются, поддаваясь «улиссовщине», будто утопая в словах. «Ван Гог» — якобы описание путешествия в Олюдениз и якобы попытка подсознательного самоопределения — я стар или я еще свеж, я гений или просто пердун, это я разрушил свои отношения или в них не было смысла. События запрятаны в моховой коврик из слов и не спешат из него появляться, сворачиваясь, как потревоженная гусеница.
Существует, вероятно, два полюса: темное и светлое трубадурство. Те, кто сидят на холме сознания и открыто воспевают белый день и амор. И те, кто до половины погружены в сумеречное подсознание, кому свет не свет, и мировая скорбь накладывается на другой амор, разрушительный и саморазрушительный тоже, а поиск и познание становятся единственным, противостоящим нависшей надо всем смерти. Обе эти истины друг другу противопоставлены, но это только так кажется на первый взгляд. И на холме, и в подземной жаркой кузнице держат в уме это нечто, противопоставляемое небытию, некую «витальность». Одни видят в ней наивысшую ценность, вторые видят, как она легко пасует перед мировой скорбью, будто ее никогда и не было. Бычков там, среди «темных» трубадуров, самозашифрованных и загадочных, не верящих тому, что поющие птички и пастораль на лугу могут быть разгадкой мира.
Все остальное лишь выросло из этого, двуголового, так что как хотите, так и проводите философские параллели сами — с Чораном или Лиготти, Рембо или Сартром, Андреевым или Достоевским. Ищите отсылки к той, былой и величественной русской литературе, пересчитывайте Фру-Фру и чеховских лошадей. Они будут рассыпаны каменьями среди травы, не слишком отличаясь от утренних рос. Никто не будет вещать, каков на самом деле Абсолют.
Чувственное познание не познаваемого разумом мира, где даже вдохновение есть скорее чувственный акт, гиперскачок над уже написанными строками, гигантский прыжок к новому смыслу. Оно, простое, и остается, когда литературная форма поплыл-поплавал-приплыл перестает рождать ощущение катарсиса у читателя-слушателя. Я приплыл, но само плавание оказалось фиктивным, и в пути оказалось, что и плыть было некуда, все было предопределено уже заранее, — вместо этого мог бы сказать современный герой. И признание этого не есть слабость, ибо доводится тягаться в познании с непознаваемым великим.
BigЛит №2: Андрей Бычков. ВСАДНИК БЕЗ ГОЛОВЫ
Бычков в этой игре будет выдавать сознательные выверты за откровения, тут же самостоятельно их низвергая и даже глумясь. Будто глумление могло бы противоречить поиску, да нет, конечно же. Не утомляя иерофантничеством, не делая из поиска истин некий институт, по его собственному выражению, «заводик». Каждое погружение в карстовую воронку подсознания — всегда удел отшельника. Его там не ждут, истина не упакована в красивую коробку и не предлагается всем на подсвеченных полках. Истина — это случай, это удача, литература — это то, как ты плывешь.
Дарья Тоцкая
Прозаик, критик, художник, арт-критик, искусствовед. Родилась в Оренбурге, живет в Краснодаре. Победитель конкурсов литературной критики журнала «Волга-Перископ» и «Эхо», победитель конкурса арт-обзоров медиа о современном искусстве «ART Узел», финалист независимой литературной «Русской премии» (Чехия). Роман «Море Микоша» был опубликован в журнале «Москва» и изд-ве «ДеЛибри» (2020). Публикации: «Москва», «Знамя», «Новый берег», «Формаслов», «Артикуляция», «Юность», «Лиtеrrатура», «Наш современник», «Южное сияние», «Аконит», Darker и др.
