Рассказ
1.
Он стоит в пробке и медленно подает вперед, хотя до светофора еще далеко. Он стоит уже давно. Час, может быть, два. Кажется, что всю жизнь.
Ему тридцать, сорок или пятьдесят. Какая разница. Он ничего так и не добился. Он делал все, что мог. Старался, как и все. Говорил те же слова.
Но в глубине души – какое странное словосочетание, как будто не все еще вывернуто наизнанку и нарядно блестит на поверхности – в глубине души он верил совсем в другое и не понимал, почему его жизнь устроена именно так.
До светофора по-прежнему далеко. Скорее всего, горит красный. Хотя его машина чуть-чуть и подвинулась. Движение всегда запаздывает по отношению к сигналу.
Он не хочет признать, что все уже кончено?
Разве что вынуть из бардачка эту вещицу, которую возят с собой на всякий случай. И выйти из машины на черный мокрый асфальт.
2.
Он стреляется в универсаме. Стреляет себе в рот, направив вертикально вверх, в голову. Белые аккуратные полки с товарами. Крупные памперсы в пакетах, детский крем, молоко для грудничков. Разбитая выстрелом височная кость сползает на пакет манной каши. Пакет хотела взять молодая мать. Ошметки, брызги на тыльной стороне ее ладони.
3.
Он выходит из универсама. Он не глушил мотор, когда выходил. Кто-то недовольно сигналит. Кто-то объехал. Женщина на «фольксвагене» продвинулась на полкорпуса вперед. На светофоре по-прежнему красный.
Двигатель внутреннего сгорания живет отрицанием себя. В бензиновых моторах взрывается бензиновый пар, чтобы овеществлялись иллюзии, и чтобы человечество быстрее достигало своих целей.
4.
«Он все сделал правильно», - говорят они. Они сидят полукругом на ярко освещенной сцене. А он скрыт в темном зале. Они залиты светом рампы. Их честные лица сверкают улыбками. Их белые импланты блестят. Надо делать за пятьдесят в дорогой клинике. Это и безопаснее, и надежнее. Дамы и джентльмены, в строгих вечерних костюмах. Белое и черное – своеобразный изыск на фоне задника цвета бордо. Белые манишки из-под черных пиджаков кажутся особенно яркими в ослепительном свете прожекторов. Сцена залита светом, как полка в универсаме. И дамы, и господа подсвечиваются то красным, то зеленым.
Это вечер в честь его памяти. Сейчас они начнут о нем говорить. Они будут говорить правильные слова, от которых разрывается сердце и хочется плакать.
5.
Он парит над диваном. А внизу на белом постельном белье спит его мать. И ей снится ее маленький сын. Которому лучше бы никогда не рождаться. Потому что ему здесь нечего делать.
Он рос в ее животе, в животе своей матери, он хотел стать отважным, благородным и сильным. И он ждал, когда же взойдет его звезда.
И пока его мать спала, его вынули длинными изогнутыми крючками.
А для начала
Его рассекли в ее чреве,
Чтобы было легче вынимать.
Потому что он захотел стать очень большим.
6.
Под этой странной звездой не стоит рождаться. Все, что он мог бы пожелать себе - не спеши. Все, что они могут дать его матери, это яд. И тогда им не придется везти ее в больницу, где врачи потом скажут, что у него остановилось сердце, что он просто слишком быстро рос, и что напрасно радовалась та медсестра из поликлиники, говоря его матери, что плод так хорошо растет. Она смеялась: «У вас растет богатырь!» Она радовалась вместе с его матерью.
7.
И все же он выходит на сцену. К изумлению других (ведь он же мертв). Он появляется как тот самый всадник без головы.
К чему слова о его исключительности и о его уме, все это не более, чем иллюзии все той же странной звезды, под которой не стоит рождаться.
Свет рампы заливает того, кого нет.
Очевидность пустого пространства.
И уже приближается другая звезда, у которой нет сердца. И есть черные невидящие глазницы, как ночью в парке у привидений. Где ни один фонарь не уподобляется ни красной, ни зеленой, ни оранжевой лжи.
8.
Его никогда не было до того, как он родился, и его никогда не будет после того, как он умрет. Это внезапное осознание подобно вспышке самой жизни, ее бессмысленному цветению, чуду ее конечности. Тайной отгадке, что никакого существования там нет. Ни до, ни после. Эта мысль должна бы очистить его от его нетерпения.
9.
Это была странная ночь или это был странный день. И все раздавленные, и все забытые возвращались на пыльную родину. Где ждал алкоголь. Пластырь и скотч всегда тяжело отдирать, когда под ними ничего нет.
Так возвращалась с работы и его мать.
И она напивалась вдребезги.
А его отец? Он отстаивал повседневность, как отстаивают мутный раствор, чтобы все грязное выпало, наконец, в осадок, и чтобы было, что предъявить однажды - чистое и прозрачное. Его отец говорил, что он поднимается на чердак, чтобы разговаривать с ангелами. И что именно ангелы учат его, как не признаваться, что больше ничего чистого нет.
10.
И тогда все они, сидящие на сцене, захлопали в ладоши, потому что им очень понравилось, что говорит тот, кто выстрелил себе в рот, как будто он так и не родился, как будто он был рассечен еще в чреве своей матери, словно бы она была Девой Марией и Марией Магдалиной одновременно.
11.
А что бы он был здесь – большой и никому не нужный Идиот? Ведь он слишком быстро рос, и, чтобы родиться, ему пришлось бы некоторым разорвать уши.
Ему пришлось бы сказать то, что он думает на самом деле.
Ему пришлось бы сказать, что живут отрицанием себя и движутся к своей цели отрицанием себя. И что, оставаясь последовательными в своем отрицании, признаются в нестерпимости той истины, что все имеет свои границы, и что только это осознание и способно дать, наконец, ту странную власть, что подобна молнии в ее неделимом миге - что все на своих местах и что иначе и быть не может. И что нет никакого другого порядка вещей, и нет никаких других вещей. И что только этот порядок и являет сцену, на которой имеет смысл присутствовать.
А еще ему пришлось бы сказать им, что никто никогда не бывает последним, на что они так бесконечно надеялись. И что первые всегда приходят позже всех.
Когда первые уже и не нужны.
Ему пришлось бы сказать, что эта их сцена, на которой никого нет, потому что уже никого нет или еще никого нет, эта сцена всего лишь как цель всех бассейнов на ногтях красавиц с губами, надутыми ботаксом, когда они берут сладкий руль, когда они порождают своих лживых героев, когда хотят настичь их и удержать в своих пальцах, что втыкаются как частокол в череду событий, которым лучше бы и не происходить.
Потому что когда в алтарь вторгается айсберг
Как разбитая выстрелом голова
Как посуда к свадьбе в универсаме где забрызганные кровью памперсы остаются на белоснежных полках
Когда айсберг вторгается как та неподвижная звезда
Тогда синее называют синим а неизвестное неизвестным
