«Сто лет одиночества» – из тех книг, название которых знают все, даже те, кто не открывал их ни разу. А те, кто всё же решился заглянуть внутрь, редко остаются равнодушными: либо влюбляются без памяти, либо бросают после первого десятка прочитанных страниц. Это особая вселенная, особый стиль, который в прошлом году Netflix решился перенести на экран. В преддверии выхода второго сезона французский литературовед Каролин Лепаж, крупнейший специалист по творчеству Габриэля Гарсиа Маркеса, рассказывает, как был написан этот роман и почему «магический реализм» до сих пор толкуют неверно.
Когда роман «Сто лет одиночества» вышел – это случилось 5 июня 1967 года в Буэнос-Айресе – Гарсиа Маркесу было сорок. Он был уже известным журналистом, начавшим карьеру в 1948 году в газете Universal в Картахене, писал репортажи и вёл колонки, – его уважали как писателя в колумбийских литературных кругах.
К тому моменту он уже написал три небольших романа: «Листопад» (1955), «Полковнику никто не пишет» (1961), «Дурной час» (1962), издал сборник рассказов «Похороны Великой Мамы» (1962), опубликовал некоторое количество газетных статей, объединённых позже в сборник «Голубые глаза собаки» (1972).
Все эти произведения были, по сути, и обходными путями, и лабораториями, где писатель оттачивал стиль, накачивая силу своего слова, учился – чтобы в итоге написать тот самый большой роман, живший в его воображении с восемнадцати лет. Тогда он назывался «Дом».
Позже Маркес признавался, что чувствовал себя не готовым к его написанию – не знал, как подступиться, не хватало дыхания, зрелости. Потому три романа и два десятка рассказов, известных как «цикл Макондо», стали для него своего рода фрагментами мозаики, из которых позднее сложилась большая картина. Например, рассказ 1955 года «Монолог Изабель», наблюдающей за дождём в Макондо – это будущий прообраз эпизода четырёхлетнего ливня, обрушившегося на семейство Буэндиа в шестнадцатой главе «Ста лет одиночества».
И вот, после более, чем двадцатилетней подготовки, Маркес пишет роман за восемнадцать месяцев – в Мехико, живя в бедности, на грани полного и окончательного краха. Решение оказывается простым: рассказать всё так, как рассказывали в детстве ему – бабушка, тётушки, соседки, дед – в доме в Аракатаке, в колумбийской провинции на берегу Карибского моря.
Магический реализм, которого не поняли
Маркес верил этим историям потому, что они были для него реальностью. Почему бы, вероятно думал он, и читателю в них не поверить? Так возник магический реализм – понятие, неразрывно связанное с романом «Сто лет одиночества». Но по той же самой причине часто толкуемое неверно.
Маркес вовсе не утверждает, что повседневная жизнь в Колумбии или в Латинской Америке наполнена магией. Его соотечественники не летают на коврах-самолётах, не левитируют от чашки шоколада и не возносятся на небо, развешивая простыни на ветру. Маркес верит, что литература может сделать это правдой. Что написанная история может превратиться в реальность.
Роман стал для него одновременно и семейным преданием – сборником легенд и анекдотов, унаследованных от старших, – и попыткой вернуть своё детство. Он не преувеличивал, когда говорил, что ничего не выдумал. Всё уже было – в памяти, в ностальгии по утраченному. Маркес покинул дом в Аракатаке в восемь лет – и это было не просто переездом, а настоящим травмирующим изгнанием, которое отзовётся эхом во всём его творчестве. Ведь писать – значит, возвращать к жизни вещи, судьбы и обстоятельства.
Так Макондо становится местом, где переплетаются истории, которые были, которых не было, и которые, может быть, когда-нибудь будут. Это и коллективная, и личная поэма – с начала романа, когда мир был так нов, что речные камни казались доисторическими яйцами, а предметам приходилось придумывать названия, до самого конца, когда ураган апокалипсиса сметает всё, оставляя этот мир в границах пятисот страниц романа.
Но он остаётся. Всё, что нужно – открыть первую страницу, и с каждым новым читателем история начинается заново. Начало и конец, жизнь и смерть – лишь условности. История живёт вне времени.
Метафора Латинской Америки?
Нередко «Сто лет одиночества» называют метафорой всей Латинской Америки – не зря мексиканец Карлос Фуэнтес назвал роман «Библией континента». В таком ключе «Сто лет одиночества» будто бы охватывает всё: от испанского завоевания до американского неоимпериализма, включая внутренние войны, диктатуры и саморазрушение. Он будто бы описывает «истинную сущность» латиноамериканцев, даёт им подлинное отражение.
Актриса Лорен София Паз в экранизации «Сто лет одиночества». Pablo Arellano/Netflix
Многие читатели на юге континента действительно признавались: впервые поняли, кто они такие, только после чтения Маркеса. Объяснений этой потребности отождествляться с семьёй Буэндиа и деревней Макондо много, но, возможно, главное – в желании увидеть себя в том образе, которым с конца 60-х восхищается весь мир, называя Латинскую Америку «прекрасной, волшебной и загадочной».
Но есть и другая сторона. Такой взгляд превратил Маркеса в некоего шамана-ремесленника, который будто бы говорит от лица региона, страны, целого континента – региона, застрявшего в мифах и не способного двинуться дальше. В этом видят даже продолжение колониального мнения – мол, Латинская Америка способна только рассказывать сказки.
Однако всё меняется, если перевернуть зеркало: перестать подчинять художественную реальность «объективной» и вернуть литературе её право быть собой. В начале было слово – настолько сильное, что могло создавать мир заново. Мир историй, выдумок, языка – до тех пор, пока в него не вторглись чужаки, принося с собой чужую реальность, грязную, жестокую, «реальную».
Что получится, если мы перечитаем «Сто лет одиночества», просто поверив в него? Как юный Аурелиано на первых страницах романа, когда отец ведёт его на ярмарку.
Каролин Лепаж
Профессор испано-американской литературы,
Университет Париж Нантер - Университет Париж Люмьер
Источник – The Conversation
Перевод с французского – АТМА
