Когда Чак Паланик не появился на нашей первой запланированной встрече в Zoom, я предположила, что он умер. Чак никогда не опаздывает, не говоря уже о том, чтобы вообще не появиться. Чак пунктуален. Чак ясен. Темы его писем декларативны, до такой степени, что он звучит в них как нейросеть. Последние три письма, которые я получила, были озаглавлены: «Привет от Чака Паланика», «Проверка Чака» и «Добро пожаловать в Портленд».
После пятнадцати минут разглядывания собственного лица в надежде, что автор вот-вот появится в кадре, я почувствовала спазм в животе, нажала красную кнопку, чтобы завершить встречу, и пошла прогуляться. Может, он просто попал в аварию. Что-нибудь пустяковое, вроде сломанной ноги.
Два часа спустя он написал: «Очень сожалею. Я только что вернулся. Это не оправдание, но у меня были проблемы с машиной, я застрял. Мы можем встретиться завтра?? Прошу прощения. Чак».
Когда мы встретились в 2014 году – это было наше первое интервью для Believer – он встретил меня в аэропорту на белом Prius-универсал. Теперь на спидометре этой машине – девяносто две тысячи километров, и она «жуёт резину» – камень застрял между тормозным диском и ротором. Чак мог бы легко разобраться в чём дело и починить машину – до того, как он написал все эти шедевры, включая «Удушье», «Колыбельную» и «Бойцовский клуб», он работал в портлендской транспортной компании Freightliner, устанавливал там передние оси на очень большие грузовики. Эти две его ипостаси не так уж несовместимы – для него одинаково важны и форма, и содержание. И этот совокупный взгляд, возможно, является величайшим его талантом.
Мы начали договариваться о времени для интервью. Планировали провести его по Zoom-у – я тогда была на другом побережье. Потом он прислал мне письмо. В теме было написано: «Нечто немного брутальное». В письме – двадцатистраничная история под названием «Люди, места и вещи» (она выйдет в оригинале на платформе Scribd в следующем месяце). На первый взгляд, мини-мастер-класс по писательству для начинающих, который по мере того, как разворачивается повествование, превращается в историю об авторских ориентирах – людях, местах и вещах, которые его сформировали, обожгли или позволили достичь моментов благостного прозрения. Текст великолепный, вызывающий ностальгию, но с оттенком опасной интимности – читая его, я чувствовала себя так, будто меня подвесили над платформой станции метро. Чак был рядом, держал меня за ремень сзади, чтобы я не упала и не разбилась вдребезги. Когда шум кульминации пронесся мимо моего лица, я заметила, что оно всё мокрое от слез. Я чудом избежала катастрофы. В комнату вошёл мой бойфренд, увидел меня и забеспокоился. Я только и смогла прошептать: «Это Чак». Он воскликнул: «О Боже, Чак умер?»
Чак Паланик очень даже жив. Когда я нашла его в Портленде на прошлой неделе (Zoom к этому моменту казался безумием), он был так же внимателен, участлив и задумчив, каким я его знаю. Однако я заметила в его манерах новую мягкую свободу – немного панка, немного Алана Уоттса. Он выпускает свой новый роман «Зелёные пастбища» на Substack. Он ведёт писательский семинар со своей подругой, портлендской коллегой Челси Кейн для группы из двадцати замечательных фриков в помещении старого театра. Во время пандемии он своими руками построил часть замка где-то неподалёку от Колумбийского ущелья, используя только камни.
Ровно в 13:05 Чак и его Prius стояли у моего Airbnb. Чак был в выглаженной белой рубашке и пастельно-бирюзовых шортах. Мы зашли в соседнюю пекарню. Чак угостил меня сэндвичем с тунцом. Потом мы три часа беседовали в небольшом уединённом дворике, обнесённом бамбуковой стеной, который, кстати, находится рядом с тем местом, куда Чак ходит на собрания анонимных алкоголиков. Прежде чем мы начали, он сказал: «Я мёрзну», побежал к машине и вернулся в розовом серапе – одеянии, похожем на одеяло, которое почти три десятилетия назад сыграло ключевую роль в его личной жизни. Серапе свисало ниже колен, складывалось впечатление, что ниже пояса он голый.
Кэтрин Борель
I. Хвастун
КЭТРИН БОРЕЛЬ: Ты в серапе?
ЧАК ПАЛАНИК: Это серапе у меня с 1985 года. В 1994-м я надел его на завтрак с друзьями в кафе Market Street в Портленде. Я громко рассказывал историю о «Фламинго Реле» – большом событии на играх в Ванкувере в 1990 году. В тот год команда Нью-Йоркских Фламинго приехала в образах из шоу «Та девушка». Десятки парней раздавали глянцевые фото Анны Мари, крича: «МНЕ НУЖНА РАБОТА, МНЕ НУЖНА РАБОТА!» В какой-то момент один из них рухнул с высокого трамплина в бассейн. Чтобы показать это, я встал и раскинул руки. Посреди шумного ресторана. Рядом со мной оказался официант с такой маленькой тарелкой, на которой стоял кувшин с обжигающе-горячим кленовым сиропом. И я его задел, этот кувшин. Выбил из рук. Клянусь, он крутился в воздухе минут сорок – я видел это как в замедленной съёмке – разбрызгивая горячий сироп во все стороны, на всех в ресторане. Пока кувшин падал, я услышал, как женщина за соседним столом сказала: «Видели, какой шумный хвастун? Надеюсь, его арестуют!»
Кувшин с грохотом упал на пол. Официант ушёл на кухню и там сказал владельцу ресторана: «Я не вернусь в зал, пока вы его не вышвырнете». Я ушёл, я чувствовал себя ужасно. Я позвонил в ресторан, попросил позвать официанта, хотел перед ним извиниться. Я спросил: «Как мне загладить мою вину? Могу я вас пригласить на ужин?» Он ответил: «Нет. Вы псих, зачем мне с вами ужинать?» Я сказал: «Может, кофе?» И он сказал: «Хорошо». Так мы с Майком познакомились. Это было двадцать семь лет назад.
К.Б.: Мы говорили в последний раз в 2014 году. За минувшие годы случилось несколько радикальных культурных поворотов, как позитивных, так и не очень. Социальная сеть Цукерберга, помогающая выборам Трампа, сам Трамп, MeToo, BLM, климатический кризис, который уже невозможно игнорировать, пандемия. Ты говорил, что не считаешь себя хорошим писателем, но у тебя есть талант находить истории и выстраивать из них нечто большее. Видишь ли ты закономерности в том, что происходит в последнее время?
Ч.П.: Большая часть XX века была посвящена объединению и стандартизации. Можно винить Ле Корбюзье, Советский Союз. Эти метанарративные идеи должны были сплотить людей в ещё большие сообщества. У нас были журналы с огромными тиражами, вроде Collier’s, Scribner’s, Saturday Evening Post, Life и Time. Потом появилось телевидение и радио. Это заставило журналы сегментироваться и довольствоваться гораздо меньшей аудиторией. То же самое происходит сейчас со стриминговыми платформами, с интернетом в целом. Я думаю, мы наблюдаем великий распад, великое дробление и фрагментацию. В каком-то смысле группы объединяются, но поскольку нам доступно большое количество пространств, мы можем дробиться на всё более мелкие группы. У нас есть доступ к большему количеству людей, с которыми обнаруживаются более тонкие различия в совместимости.
К.Б.: Это верно и для самих стриминговых платформ. Они объединяются, дробятся. Туда-сюда, постоянно.
Ч.П.: Стивен Хокинг! Большой взрыв, расширение, сжатие, коллапс.
К.Б.: Думаешь, Америка развалится, как СССР?
Ч.П.: Частично – да. Но я не думаю, что это плохо. Я думаю, это естественно. Есть мнение, что человек может поддерживать отношения только со 135 людьми. С большим количеством поддерживать связь не получается. Ты действительно можешь влиять только на своё ближайшее окружение.
К.Б.: Меня удивляет твоя способность так спокойно рассуждать о таких катаклизмах. Мешает ли твоё умение видеть закономерности испытывать грусть, горе или страх, когда речь идёт о таких глобальных переменах?
Ч.П.: Эмоции – это обычно последнее, что я вкладываю в историю. Сердца в тексте нет до самых последних правок. Мне необходимо понимание общей структуры, прежде чем я решусь на какую-либо эмоциональность.
II. Достаточно большой
К.Б.: Одна из вещей, о которых я часто думала после нашей первой беседы, – это как ты рассказывал, что всегда писал с таблеткой ативана в нагрудном кармане рубашки. Не обязательно для того, чтобы ей воспользоваться, а чтобы касаться её, знать, что она там, на случай если тебя накроет от погружения в болезненную, непроработанную тему.
Ч.П.: Да, мой, так сказать, дополнительный сосок.
К.Б.: В своей книге «На затравку» ты пишешь о том, как принимал викодин, чтобы подготовиться к съёмкам с Энтони Бурденом для его шоу «Без резерва».
Ч.П.: С викодином ты можешь написать такую вещь, как «Кишки» за один присест. После этого – только правки. Просто делаешь текст лучше.
К.Б.: Старая поговорка: пиши пьяным, редактируй трезвым.
Ч.П.: Ещё один эффективный способ эмоционально обнулиться – это смерть. Часто лучшие вещи, которые я пишу, появляются сразу после смерти кого-нибудь, кого я по-настоящему любил. Это как бы нивелирует всё остальное и ставит тебя в киркегоровскую позицию – что всё происходящее вокруг только отвлекает, ничто не имеет значения, потому что в конечном итоге всё закончится смертью. Но именно в такие моменты пустоты и бессмысленности становится возможным всё что угодно. Иногда викодин – это просто искусственный способ добиться такой отрешённости.
К.Б.: Ты теперь трезвенник. Что заставило тебя измениться?
Ч.П.: Меня пригласили на фестиваль Бароло в Пьемонте. Они водили меня по множеству вечеринок. В какой-то момент я оказался в компании с Джоном Ирвингом и его замечательной дочерью Клэр. К тому времени я очень много выпил, слишком много. Мы с Клэр олично проводили время – носились друг за другом, устроили настоящий переполох. Мне нужно было выспаться той ночью, я это помнил и принял амбиен. И вот я пьяный, под амбиеном начинаю вести себя как полный придурок – пристаю к людям, хамлю. Позорище, в общем. Я вернулся из той поездки с мыслью: «Всё, хватит! То, что веселило меня, не казалось весёлым для тех, кто был рядом».
К.Б.: Я помню, Том рассказывал, как впервые тебя увидел. Это было перед твоим семинаром «Опасное письмо» на который он пошёл. Ты приехал рано, на тебе была белая рубашка.
(Чак улыбается, трогает рукав белой рубашки, которая на нём.)
И хотя ты просто прохаживался у своего пикапа, он сказал, что почувствовал в тебе какую-то дикую ярость. Ты явно пустил её в продуктивное русло. Но когда случается что-то вроде той ночи на фестивале Бароло, задумываешься ли ты о том, осталась ли она у тебя, где-то глубоко внутри? И есть ли в ней смысл?
Ч.П.: Я думаю, это связано с неспособностью справляться с конфликтными ситуациями, неумением открыто выражать чувства, вызывающие внутреннее напряжение. Я вижу это у многих писателей. Это происходит оттого, что их детство или повседневная жизнь были полны конфликтов, и теперь они избегают этого в любом виде. Начинающим писателям трудно создавать напряжение в прозе – они всю жизнь избегали этого. Вот почему обучение писательству так важно для них. Оно даёт им абсолютно контролируемый способ исследовать и эту сторону своей личности. Когда ты выпиваешь пару бокалов, и у тебя нет навыков справляться с этим сидящим внутри напряжением, ты оказываешься в беде, ты – ходячая катастрофа. Потому что всё это вылезает наружу.
К.Б.: Очень трудно оставаться в равновесии, настроиться на этот переход – когда выносишь нечто личное на всеобщее обозрение. Особенно когда речь идёт о детских травмах. Ты дал мне почитать текст, который будет опубликован в октябре, об одной из твоих серьезнейших травм – ужасный момент с мамой. Удивило, что это эссе шокировало меня больше, чем всё, что я до этого у тебя читала. Наверное потому, что там очень личная история. Нервничал ли ты, когда её писал?
Ч.П.: Да, но не потому, что это как-то там меня раскрывало. Только потому что это может стать поводом порассуждать о моей матери. В то время она была талантливой молодой женщиной, скованной обстоятельствами. Ей было по-настоящему тяжело. Никто даже не догадывался, как сильно она страдала. Я не хочу, чтобы о ней думали плохо только потому, что она слишком близко подошла к черте, которую так и не пересекла.
Она действительно задумывалась о мрачных вещах. Знаешь, я могу встать на голову, насвистывать «Дикси», вытворять все эти сумасшедшие вещи потому что для меня быть настоящим писателем значит уметь в любой момент отбросить гордость и достоинство. Люди ждут от писателя вербализации своих переживаний, они верят, что он способен высказать это так, как они сами не способны. Но я не хочу предавать людей, которых люблю. Именно поэтому моя семья всегда оставалась в тени. Я ни в коем случае не хочу выставлять их на всеобщее обозрение, делать их объектами насмешек или пересудов.
К.Б.: А что насчёт той части, где ты просто маленький мальчик, который не способен понять через что проходила твоя мама? Думаешь ли ты о том испуганном малыше?
Ч.П.: В таких ситуациях. мы с братом делали одно и то же. Мы оба диссоциировались, представляли себя большими. Его психолог годами говорит: «Не делай этого! Это ненормально!» Уходить в себя до исчезновения. Но интересно, что мы оба это делали. Я думаю, именно поэтому у меня так много написано о связке «персонаж – другой». Это Тайлер Дёрден или это непризнанный брат? Знаешь, это также…
К.Б.: В прошлом.
Ч.П.: Да. Годы спустя у моей мамы случился нервный срыв в Новом Орлеане. Она утешала себя мыслью, что несмотря на упущенные возможности всё в итоге сложилось удачно. Если бы она видела будущее только как продолжение страданий в настоящем, она бы сделала то, что уже планировала. Она потеряла веру в мир, и это привело к срыву.
Для продолжения жизни нужна перспектива. Нужен кто-то, кто выведет тебя из этой клаустрофобии. У неё такого человека не было. Ей не к кому было обратиться.
Это та часть, которая заставляет меня задыхаться. В детстве я не знал, почему мы ночью делали то, что делали. Я не понимал, что на самом деле происходило. Не думаю, что тогда мне действительно было страшно.
К.Б.: Полное одиночество, с которым некоторым нашим мамам приходилось справляться… Ты не можешь…
Ч.П.: Ты не можешь их ненавидеть за это. Они были молодыми, и времена были другими. И понимание этого удерживает от ловушки неаутентичности, где начинаешь обвинять кого угодно, только не себя, повторять: «Всё, что я делаю не так – не по моей вине». Если ты так делаешь, то вынужденно продолжишь накручивать вину своей матери до конца жизни. А так точно никуда не продвинешься.
К.Б.: Было что-то из недавнего, что тебя глубоко ранило?
Ч.П.: Закончились одни из самых долгих в моей жизни дружеских отношений. Кое-кто, кого я знаю вечность, попросил у меня взаймы триста пятьдесят тысяч долларов. Они нужны были для спасения его бизнеса. Он пообещал вернуть деньги с процентами. Мы подписали долговое соглашение, договорились, что он покроет все юридические расходы, если не выполнит обязательства. Потом, не выплатив никаких процентов, он попросил занять ему ещё двести тысяч. К тому времени я уже естественно не хотел, чтобы его бизнес провалился и дал ему ещё двести тысяч. В итоге сумма выросла до пятисот пятидесяти тысяч. Потом у него ещё что-то там случилось, и он попросил дать ему ещё тридцать тысяч. Я дал ему ещё денег. Я вложил почти шестьсот тысяч долларов, я думал: «Если я не дам ему эти деньги, наша дружба закончится». И угадай, что произошло?
К.Б.: Он вернул тебе все деньги, и ваша дружба теперь крепче, чем раньше.
Ч.П.: (Смеётся). Он прервал общение, не выплатил ни цента из основной суммы или процентов. Я не хотел передавать дело в коллекторское агентство и не хотел подавать на него в суд. Я продолжал надеяться, хотел сохранить дружбу, думал, будет лучше, если я не стану на него давить. В итоге прошло семь лет, а это – срок исковой давности по долгам. Теперь этот долг не подлежит взысканию. Дружба закончилась, как только он получил деньги. А его бизнес сейчас процветает!
К.Б.: Ты спас бизнес! Не думала, что этим всё закончится.
Ч.П.: Его спас локдаун. Мне следовало позволить дружбе умереть когда он попросил взаймы, но я этого не сделал. Эта история разбила мне сердце, особенно когда я понял, что дружбе – конец. Стыдно за себя, за него, в некотором смысле этот кредит разделил мою жизнь на до и после.
К.Б.: А потом бухгалтер твоего литературного агентства присвоил миллионы долларов – часть из которых были твоими личными деньгами – и ты обанкротился в 2018 году.
Ч.П.: Это было в то же самое время! Я о той афере, в которую попал. Тогда же умер отец Майка. Настоящий апофеоз того года.
(Паланик улыбается).
Ладно, давайте немного отмотаем назад. Когда я был ребёнком, мы каждый год ездили из Бёрбанка на пляж на каникулы. Мы садились в нашу старую развалюху и ехали к океану.
К.Б.: С мамой, папой, братом и сёстрами?
Ч.П.: Да. И мы не закрывали двери дома на ключ. Я спрашивал: «Мам, почему мы не запираем двери?» Она показывала на дом и говорила: «Смотри, у нас чёрно-белый телевизор, вся наша одежда сшита вручную, у нас пластиковая посуда. У нас нет ничего, что кто-нибудь захотел бы украсть. Поэтому мы не запираем двери». Так что сам факт, что у меня есть Prius…
К.Б.: Да. Удивительно, что у тебя вообще что-то есть.
Ч.П.: Прогресс это или нет – мои проблемы гламурные.
К.Б.: Ты можешь потерять кучу денег и остаться на плаву.
Ч.П.: Я потерял больше денег, чем мой отец заработал за всю свою жизнь. (Смеётся). Благослови Бог его душу. Но я думаю, он бы этим гордился. Я думаю, если бы он был жив, он бы всем своим друзьям говорил: «Знаете, сколько денег потерял мой сын? Да, конечно, он...»
К.Б.: (Смеётся). И он ещё построил замок во время пандемии!
Ч.П.: Спортзалы были закрыты, поэтому я заказал самосвал камней и начал строить на участке в лесу, где всегда хотел иметь разрушенный замок. Я построил одну комнату, поставил высокий арочный проём, почти трёхметровые окна, вставил в них витражи, сделал ниши для бетонных статуй, которые уже заказал. У меня фантастически сводило ноги каждую ночь, потому что я лазил вверх-вниз по лестницам с камнями по восемнадцать, двадцать килограммов каждый, укладывая их на вершину трехметровых стен.
К.Б.: У тебя, должно быть, фантастическая задница.
Ч.П.: (Смеётся) Только в теории. Но было приятно делать что-то конкретное на свежем воздухе. Это не абстрактная активность в спортзале. Балансировать с неудобными глыбами в руках, подниматься и спускаться по лестницам, рядом ещё моя собака, и вся эта природа вокруг… Было круто. Потом я построил ещё одну комнату, потом двор, и ещё одну комнату. В какой-то момент Майк сказал: «Я думаю, замок достаточно большой».
III. «Это была мой зад»
К.Б.: Когда ты рассказывал, как направил свою «пандемическую» энергию на строительство, я подумала о других способах выхода мужской энергии. Это ведь ключевая тема в твоих книгах – способы мужского самовыражения: гнев, насилие, агрессия. Мне кажется, всё это достигло какого-то апогея в последнее время, особенно как реакция на «MeToo». Удивляет ли тебя это, или кажется продолжением того же самого?
Ч.П.: Я всегда пытаюсь думать, как общество справлялось с подобным раньше.
К.Б.: До интернета.
Ч.П.: Да. Обычно таких людей отправляли на фронтир. У живущих на окраине, была возможность жить хоть и в изоляции, но по своим правилам. У нас теперь нет фронтира. Поэтому его заменил интернет. Когда эти люди хотят именно действовать, им некуда уйти. Я надеюсь, одним из решений станет искусство, создающее фронтир. Может быть, если найдется способ выражать эти чувства через катарсис, их можно будет прорабатывать с помощью популярного нарратива. Когда ты видишь свой опыт отраженным и проработанным в нарративе, ты больше не чувствуешь одиночества и изоляции, ты больше не хочешь покончить с собой. Я думаю, пока этого нет в традиционной культуре, ничего не изменится, это будет продолжать проявляться неконтролируемыми способами. Манифесты, эскалация, убийство людей. Да, это своего рода катарсис, но…
К.Б.: Когда ты говоришь об искусстве как о фронтире, ты имеешь в виду писательство?
Ч.П.: Я не думаю, что это обязательно должно быть писательство или рисование картин. Это может быть что-то столь же буквальное, как «Бойцовский клуб». Главное, чтобы это было структурировано. Чтобы были правила. Место, куда люди могут пойти и получить свой изнуряющий опыт. Культы тоже могут быть решением. Я думаю, мы вступаем в золотой век новых культов. Я пережил семидесятые. В шестидесятых люди потеряли веру, но она вернулась в виде харизматического всплеска экспериментальных религий и культов. Это может быть как раз то, что сейчас происходит. Когда возникнет институциональная или социальная модель, которая даст людям удовлетворение, им не придется проявлять себя в насилии и других виктимизирующих формах. По крайней мере, это будет предсказуемо и, в идеале, добровольно.
Большая часть «Бойцовского клуба» – и это я признаю постфактум – была построена на подвигах Геракла и Персея. Мужчин, которым давали невыполнимые задания. Им приходилось проявляться через таланты и навыки решения проблем. В этом – путь и открытие большего себя.
К.Б.: Верно. Нужно бороться, чтобы найти цель, чтобы найти своё «большое Я».
Ч.П.: Последний тур, в котором я участвовал, меня просто убил. У стола для автографов было много людей с экземплярами графического романа «Бойцовский клуб 2». Я спрашиваю: «Для кого?» Я был весь такой фальшиво-жизнерадостный. Подошла группа из пяти или шести молодых людей, мне ответили: «Подпишите для Тима». Я говорю: «Расскажите что-нибудь о Тиме!» Ну, знаете, чтобы я мог вставить это в подпись. Я им: «Давайте удивим его! Давайте поставим Тима в неловкое положение!» А они мне говорят: «Нет, Тим умер. Он заказал эту книгу, она пришла после того, как он умер от передозировки. Мы планируем положить её в гроб вместе с ним».
Они хоронили мою книгу со своим мертвым другом. Это происходило со мной несколько раз в разных городах. В те дни я возвращался в гостиничный номер и просто плакал. Не хватало никакого амбиена. Не хватало никакого минибара. Я выпивал всё, что там было, принимал весь амбиен, потому что знал – назавтра мне предстоит пережить нечто подобное.
Если эти мужчины и женщины не находят себе применения, они неизбежно начинают себя разрушать. Было бы замечательно, если бы все они вдруг повзрослели, но этого, к сожалению, не будет.
К.Б.: Как ты справляешься с тем, что это может разрушить тебя самого?
Ч.П.: А что плохого в таком разрушении? Я человек, я чувствую, я живой и не должен жить вечно, в этом тоже есть смысл.
К.Б.: Но как ты не даёшь этому захлестнуть себя настолько, чтобы перестать чувствовать вообще? Ведь, похоже, многие из тех, кого ты встречаешь в этих турах, видят в тебе проводника к тем самым фронтирам.
Ч.П.: Меня всегда спасает чья-нибудь история – кто-нибудь делится со мной чем-то личным – и оттолкнувшись от неё, я придумываю другую, свою историю. Это даёт возможность убежать от боли. Ни один наркотик никогда не давал мне такого подъёма, как хорошая идея. Вот она приходит – и, боже мой, больше ничего не нужно. Ни воздуха, ни еды, ни сна. Эта идея – как метамфетамин. Она ведёт тебя, она держит тебя на плаву целый год. Маленькая идея становится и бронёй, и спасением.
К.Б.: Я понимаю. Маленькая идея лучше наркотика, у неё есть мотор.
Ч.П.: И она, как правило, связывает тебя с людьми. Она выталкивает тебя в мир.
К.Б.: Она даёт цель, точку выхода к чему-то большему, к твоему «большому Я». Если, конечно, ты решишь вступить с ней в схватку.
Ч.П.: Мне нравится, что ты это понимаешь.
К.Б.: Я очень хорошо помню тот момент, когда я осознала, что это и есть самое главное. Было 30 декабря 2008 года. Мы с моей лучшей подругой Шейлой, тоже писательницей, сидели в аэропорту Билли Бишопа в Торонто. Шейла вдруг сказала: «Идея – это ребёнок». Мы переглянулись и закричали хором: «Не убивай ребёнка»!
Ч.П.: Эти мгновения озарения всегда такие осязаемые, чувствуешь их почти физически. Они накрепко врезаются в память: ты помнишь каждую деталь, вплоть до запахов. Я вспоминаю одну такую встречу, в техасском Далласе, в книжном магазине Barnes & Noble. Меня пригласили заехать, чтобы подписать стопку книг. И вдруг появляется девушка – лет семнадцати, как героиня из фильма с Сисси Спейсек. Русые волосы, собранные кое-как, лицо без макияжа, хрупкая. Похоже, она вообще не знала, кто я такой. Она смотрит на меня и спрашивает: «А вы кто по гороскопу?» Я, не переставая подписывать: «Рыбы». Она кивает и говорит: «М-м. Единственный водный знак без панциря».
О, как же мне захотелось её стукнуть! – в шутку, конечно. (Изображает лёгкую пощёчину рукой). Она сказала то, о чём я никогда раньше не задумывался – и это оказалось до обидного правдой. Маленькая идея – вот мой панцирь. (Качает головой). Ах ты ж! Как ты посмела? Как ты посмела сказать такую правду. Ты запоминаешь такие моменты, потому что они отпечатываются в каждой клетке твоего тела.
К.Б.: Что ты можешь сказать о себе с уверенностью?
Ч.П.: Хм. Мне кажется, я больше никогда не смогу уснуть. Прошлой ночью мне даже приснилось, что у меня бессонница, и потом я проснулся с мыслью: Боже, да я же спал! Это был кошмар о бессоннице. Во сне я делал всё, что делаю обычно, когда не сплю: визуализацию, дыхательные практики, упражнения – но делал их во сне, в этом мучительном сне о бессонной ночи. Видимо, потому что так сильно нервничал из-за сегодняшнего дня.
К.Б.: Из-за запуска Substack! Как всё прошло?
Ч.П.: Всё прошло хорошо. А теперь я сделаю ужасное признание. Хотя, раз это правда, значит, не такое уж и ужасное.
Когда я учился во втором классе, мама дала мне кучу приглашений на мой день рождения, чтобы я раздал их в школе. Но я был так напуган – так боялся, что никто не придёт, – что просто выбросил их. На сам день рождения мама всё приготовила: торт, украшения, шарики. И никто не пришёл. Она была в ярости. Подумала, что дети меня проигнорировали. Начала обзванивать родителей одноклассников и кричала в трубку: «Немедленно отправьте Билли сюда!» В итоге пришёл один мальчик. Принёс поношенную игрушку, завернутую в комиксы.
Много лет я говорил себе: на тот день рождения никто не пришёл. И сделал вывод: никогда больше не устраивать праздников. Но потом до меня дошло – правда ведь в том, что я никого и не позвал. Это было большое прозрение, разоблачение собственной иллюзии. Но, знаешь, травма осталась. Она до сих пор во мне живёт и легко просыпается. Так что, когда я завел Substack – это было частью того же ужаса. А вдруг никто не придёт и будет хаос?
К.Б.: Так и случилось?
Ч.П.: Нет, у нас получилось потрясающее открытие. Но именно такой ужас – страх повторить прошлые ошибки – заставляет человека накручивать себя всё больше и больше, жить всё осторожнее. И одно из самых замечательных ощущений в жизни – когда ты вдруг распознаёшь событие, через которое проходили все, но о котором никто не говорит вслух.
На последнем воркшопе мы как-то вскользь заговорили о старом букинистическом магазине Cameron’s в центре. Я там однажды проводил исследование, и вспомнил, как каждые полчаса туда заходил очередной мужчина с коробкой старых журналов Playboy. Надеялся продать. А в магазине только качали головой – такие издания никто не выбрасывает. Ни National Geographic, ни Playboy. Поэтому и цены им нет – в буквальном смысле. И вдруг кто-то из группы говорит: «Интересно, значит вот откуда беруться те самые коробки с порножурналами, которые мы находили в лесу. Их же некуда деть». Я говорю: «Какие коробки?» Он отвечает: «Ну… ведь каждый в детстве находил коробку с порнухой где-нибудь на природе». И тут – молчание. Все за столом переглянулись. Самому младшему студенту было девятнадцать, самому старшему – шестьдесят два. Каждый думал, что он один такой. Что он это выдумал. Что это какой-то позорный эпизод, о котором не принято вспоминать. А оказывается – все они это пережили. В комнате как будто включили электричество. Люди начали спрашивать друг друга: «А где была твоя коробка?» – «На гольф-поле, в спортивной сумке». – «В пустыне». – «На пляже». – «Частично зарыта в песок». – «В кроне дерева». У каждого было своё место, своя версия этого события.
Мы даже решили сделать литературный сборник, где каждый выдумает историю на основе своего опыта. Единственная участница, у кого такой коробки не было, – Патриция. Она сказала: «Надо назвать антологию Children of the Porn». И это был тот момент чистой, почти детской радости – когда ты обнаруживаешь общий, коллективный опыт, спрятанный за стыдом. Опыт, который делают нас меньше, сдержаннее, зажатее.
Одна из участниц, Челси, нашла свою коробку в Ки-Ларго, когда ей было семь. Погрузила её на велосипед и, гордо, как трофей, повезла домой. Отец встретил её словами: «Челси, это – ГРЯЗЬ. Тебе не стыдно?». Он заставил её отвезти коробку туда, где она её нашла.
И вот так из семилетней девочки, искренне радующейся находке, ты становишься кем-то, кто навсегда будет считать себя испорченной. Вот так и формируется та ограниченная версия себя, с которой приходится жить всю оставшуюся жизнь.
К.Б.: Стыд – это главный душитель. Он заставляет людей замолкать. Мне очень нравится эпизод из твоей книги "На затравку", где ты рассказываешь о женщине, которая подошла к тебе на мероприятии. Она поблагодарила тебя за рассказ «Кишки» – ту жутковатую историю о человеке, который, мастурбируя с помощью фильтра в бассейне, потерял половину кишечника. Она была уверена, что это автобиография. Она сказала: «Чак Паланик, если вы смогли открыто рассказать о таком унижении, значит, и я могу!» Ты не стал её разубеждать. Просто сказал: «Да. Это был я. Это был мой зад».
Ч.П.: Именно. Меня, мол, выпотрошили. Да, я вешу 61 килограмм. Думайте, что хотите. Только, ради всего святого, не переставайте об этом говорить.
Кэтрин Борель
Источник – Believer
Перевод – Андроник Романов
