* * *
Дно колодца мерцает, дробится – то ли
зеркало, то ли глаз кита, на спине которого лежит Земля.
Дом стоит на пригорке, за перелеском пустое поле
да бурун облаков от проплывшего небесного корабля.
Спорят с ветром деревья, вскипают и даже,
выворачивая листву, переиначивают свое естество.
Весь набор: свет и тень, необходимые для пейзажа,
как и прочие - крупные и мелкие - части его.
Циферблат небосвода всегда педантично точен:
по-имперски безлик, облаков принимая парад.
Здесь подробностей нет, лишь сплошное зиянье и прочерк,
ибо точен и сух небосвода слепой циферблат.
Это бездны следы, на лазури ее отпечатки,
это вечности цепкий, недвижно-внимательный взгляд.
Сохраняется все на фасетчатой влажной сетчатке:
никуда не уйдешь, никогда не вернешься назад.
Неподвижно плывут облака, циферблат никогда не проснется,
дом стоит на пригорке, и в этом какой-то расчет.
А река под горой и вода в подземелье колодца
все течет, Гераклит, все течет и течет, и течет.
* * *
Жить у железной реки возле станции…
Мастер в депо это облако выточил
Над полустанков тоской арестантскою,
Как у Платонова в прозе избыточной.
Сумма слагаемых – мелких, непрошеных,
Что промелькнут меж вагонов и строчек –
Насыпь со рвом и травою некошеной,
Анны Карениной красный мешочек.
Ясень неясный, как всадник в распутицу,
Воздух плацкартный, доверху затаренный,
Дождь, привязавшийся к позднему путнику,
Рельсы в тяжелой, холодной испарине.
Может, подскажешь, начальник дистанции,
Сцепщик вагонов, обходчик и стрелочник,
Сумма слагаемых высшей инстанции, -
Что еще там набежало по мелочи?
Точка отсчета наверно пропущена,
Как у топографа в створках планшета,
Жизни курьерской с огнями бегущими,
Прогрохотавшей вот так, без сюжета,
Лишь поманившей и синью, и сталью,
Облаком светлым с изнанкой морозной…
Тускло мерцают сквозь сумрак вокзальный
Раскрытые органы тепловоза.
Проблеск железной реки без течения,
Прописью сумма: пакгауз, барак,
Путеец бредет в полосе отчуждения,
Солнце садится. Не сядет никак.
* * *
Никогда не отыскивающееся, но вечно искомое,
чьи приметы не вспомнить и не описать внешний вид,
до крови близкое, как летнее насекомое,
чудно-знакомое, как греческий алфавит,
как вся Древняя Греция,
как у Гоголя плеоназм,
волшебное, как эрекция,
инопланетное, как оргазм,
уходящее круто кверху,
но неизменно приводящее вниз,
что же это такое: эхо,
а, возможно, и рифма
тихо подсказывают –
жизнь...
* * *
Здесь, в промзоне, где тени остры и узки,
где бесцельно-причудливы все закоулки,
эти травы сквозь щебень, щелей сквозняки,
эти ржавые прутья и эти куски штукатурки.
Здесь беззвучно пылает огонь-флогистон,
полыхает, кипит, ничего никогда не сжигает.
Это бывшее все, замирающий стон или звон,
прототип чего нет и чего никогда не бывает.
Это лежбище легких, не алчных добыч,
словно бродишь в распахнутом настежь сезаме.
Это жизнь после жизни, лишь рыхлый кирпич
безучастными красными плачет слезами.
Здесь дыханье Капотни, Бирюлёва дымы,
небеса изукрашены мелкою зернью.
Здесь градирни устойчивы, трубы прямы
и московские реки уходят под землю.
Здесь чернеют меж прочих неясных вещей,
что безропотно приняли нравы суровых развалин,
очертанья могучих остывших печей,
многоцветные сколы шершавых окалин.
Это список утрат, безвозвратных потерь каталог,
что обернут густой, золотой мишурой паутины.
Не найдется того, кто осилить бы мог
пролистать его весь иль хотя бы до середины.
Почему мне так близок твой тесный простор,
почему так понятен угрюмый твой образ?
Здесь так кротко молчат, никому, ничему не в укор,
эта цвель, эта прель, безнадежные завязь и обрезь.
Вот и смотрит душа и всегда, и теперь
в этот сумрак безглазый, стозевный, безликий,
в эту вечную полуоткрытую дверь,
по которой взбегает тугая спираль повилики.
* * *
Ветер снова несет в никуда
облаков кучевые одонья,
и трепещет поверхность пруда
под его ледяною ладонью.
Это пруд, это лист с желтизной,
здесь воды опускаются веки.
Это все остается со мной
и уходит куда-то навеки.
Кто-то пестрой листвою шуршит
и торопится следом за мною.
- Не спеши, - говорю, - не спеши...
Оглянусь - никого за спиною.
* * *
Последний трамвай, золотой вагон, его огней перламутр,
и этих ночей густой самогон, и это похмелье утр,
как будто катилось с горы колесо и встало среди огня,
как будто ты, отвернув лицо, сказала: живи без меня, -
и ветер подул куда-то вкось, и тени качнулись врозь,
а после пламя прошло насквозь, пламя прошло насквозь.
огонь лицо повернул ко мне, и стал я телом огня,
и голос твой говорил в огне: теперь живи без меня, -
и это все будет сниться мне, покуда я буду жить,
какая же мука спать в огне, гудящим пламенем быть,
когда-то закончится этот сон, уймется пламени гуд,
и я вскочу в золотой вагон, везущий на страшный суд,
конец октября, и верхушка дня в золоте и крови,
живи без меня, живи без меня, живи без меня, живи.
Немое кино
Дождик прошёл, второпях, между делом,
только и помню – ночное окно
да мельтешенье картин чёрно-белых,
словно смешное, немое кино.
Что в нашей памяти? Только прорехи
и на воде ледяные круги.
Сонный трамвай эту ночь переехал,
искры посыпались с чёрной дуги.
Светит фонарь, переулок забрызган
люминесцентными каплями слёз.
Слышно, как тихо жужжат механизмы
старой, обманчивой фабрики грёз.
Мельница снов, световых перебоев,
годы мелькают быстрее, чем дни.
Что ж, перематывай свой целлулоид,
и обмани, ещё раз обмани...
* * *
Ночь пишет начерно кириллицей,
в упор глядит, глаза не прячет.
Как этот мрак проснуться силится,
вспять повернуть, чернеть иначе.
Чтоб белоглазой антарктидою
легли в полях снегов порядки,
чтобы безгласное, безвидное
вдруг облеклось в земные складки,
чтоб в снегопад себя обертывая,
как по реестру и кадастру,
легли на землю эту мертвую
репейников военных астры.
Уже спешат в потемках граждане,
не зная, что собравшись с силами,
строчит повестки всем и каждому
февраль лиловыми чернилами.
Уже хрустит походкой кадровой
пехота пороха и праха.
Пасьянсы мертвые раскладывает
и нить сучит слепая пряха.
* * *
Сергею Костырко
Словно сложенный зонтик термоядерный щит.
Я живу в укрепленном форпосте.
На погосте здесь ветер венки шевелит,
дует в полые, тонкие кости.
До чего же колюче здесь жизни жнивье,
а изнанка - как спинка у жабы.
Здесь на воздух морозный выходишь живьем
и топорщишь усталые жабры.
Пахнет потом, казармой, из скважин сквозит.
Здесь всю жизнь - как в глубокой разведке.
Даже грач на задворках секретно молчит,
жрет по рыночным ценам объедки.
Уплетает за обе за щеки, кадык
взад-вперед, как по рельсам вагоны.
Что ветвится вдали там - леса иль сады?
Не узнаешь - запретная зона.
Здесь в секрете сидят А и Б на трубе
и кого-то уже повязали...
Здесь коза каждый день верещит ка-гэ-бэ
и безумными смотрит глазами.
То ли танк, то ли бык, то ли нож, то ли клык,
то ль чернобыльский запах распада,
то ли ветер доносит крепчающий рык
от прилавков Охотного ряда.
А в итоге держава на все времена:
и хомут, и шлея, и подпруга,
это дружба народов, вот их имена,
это так они кличут друг друга:
Здесь армяшка и чурка, черножопый и жид,
здесь хохол подружился с кацапом.
Всех накрыл и укрыл грубокованный щит,
пятернею кровавой заляпан.
Этих башен, бойниц, бастионов бетон,
мертвокожие дряблые своды,
это наш - не узнали? - прижизненный дом,
обиталище нашей свободы.
На суглинке следы, ствол травы-лебеды,
что не лучше других и не хуже.
Море мертвой воды - океаны, пруды,
стаканы и шершавые лужи.
Вдоль контрфорсов прогулка. Линкор вдалеке.
Зонтик щелкнет с акцентом затвора.
Эта жизнь нелегка. Не ходи налегке,
проживи ее здесь до упора.
* * *
Сплющенный меж мохнатой тьмой и колючим светом ты
всего лишь перепонка колеблемая мембрана и уж конечно не голос
ты искришь на ветру рябишь как поверхность воды меняешь свои черты
за каждой тьмою свет за светом тьма и за средостением еще одна полость
камень слепой тебе шепчет и ангелы многоочитые тебе поют
и ты уже пресуществлен да и так любой ерундою мечен
после таких перемен как еще близкие тебя узнают
ведь расстались утром а сейчас - смотри - почти уже вечер
пожива пастыря пьедестал праведника полигон психиатра персть и прах
сразу же от подошв ты начинаешь граничить с галактикой и вселенной
атмосферный столб циркачом плотно и стройно стоит на твоих плечах
как кренится и рушится он когда исполняется срок твоей оболочке тленной
не раз на дню - как размер стиха - прихотливо изменится твой почерк
совсем не так начнут выглядеть - например - равнина и над ней - например - луна
наверно оттого что пласты земли передвигаются с неиссякающей мощью
словно лопатки совершенно косматого мамонта или совершенно голого слона
ты дробишься, множишься и собираешься вновь один и тот же и каждый раз по-иному
и непонятно как надо (и надо ли) ибо миг и мир (как всегда) уже не таков
ведь первое - вот еще пример - чему поражаешься выходя из дому -
обилию обликов облаков.
