Николай Штромило. ВОСЬМОЙ СЕНТЯБРЬ

* * *

В калошах, в потрепанной куртке,
усохшая, вросшая в пядь,
походкою дряхлого урки
гарцует поддатая мать.
 
Заборы трещат челюстями,
хватают клыками чулки,
и грязь отпадает частями
с ее заскорузлой руки.
 
Дитя мировых революций –
родившая двух сыновей –
сутулится в курточке куцей,
ступая дорогой своей.
 
В квартире с кривыми полами
неделю не топлена печь.
Там дьявол грохочет по раме
и требует рядом прилечь.
 
Там стены во тьме торжествуют
оркестром последней нужды,
там милости не существует,
как не существует вражды.
 
Но в плаче хмельного прошенья
твердит она, будто в гробу
ей будет довольно прощенья
и теплой ладони на лбу.

* * *

Вот так. И все. И – крошку в сторону. Огранено.
Я понимаю. Ничего. Какой вопрос.
Там, без меня, у Вас – все будет правильно:
и дом как дом, и пыль как пыль, и пес как пес.

Я – револьвер. Вы испугались – рядом? Выцвело –
июнь, гроза, "ну что ты делаешь!" – и проч.?
Вы там состаритесь, моя, – там, после выстрела,
где еж как еж, и муж как муж, и ночь как ночь.

До – до свиданья, мастер строк, стрелок и пьяница!
Дай только выплавлю и выпалю. Держись,
вор–Вильнюс. Вор. Москва не лучше – оправдаются.
Мол, дым как дым. И дождь как дождь. И жизнь – как жизнь.

* * *

В этой квартире красные шторы,
шаткий паркет и мертвый запах.
Здесь обитал человек, который
спал на софе головой на запад.

Он же декаду сидел в сортире,
тёк на кафель, кормил тараканов,
оставив после себя четыре
пустые "Столичные" плюс "Асланов".

В этот квартал от судьбы я сослан,
в этих стенах от тебя я заперт.
Вечер следами подобен соснам,
день, как известно, уходит за пять.

Это не шуточно, это – кара,
словно бы мне оторвали руку.
Как оно, мальчик мой, жить без дара?
Так же, как мертвым ходить по кругу.

Восьмой сентябрь

Москва. Морока. Воздух пахнет мясом.
Светило меж двенадцатью и часом
остановило мутное бельмо.
Москва не мстит – Москве – не до влюбленных,
ревут ряды авто, и на балконах
застиранное мается белье,
в толпе малец втолковывает греку,
больной еврей торопится в аптеку,
простукав тротуарную плиту;
плывут ручьи зловонные по Бронной,
по ним – старик с коробкой патефонной;
перехватив окурок на лету,
стыдливый нищий цвиркает сквозь зубы,
оркестрик жмет, фотограф ждет – кому бы
всучить лицо, чумою тянет от
торговцев уличных, любимец карнавала,
остря усы Буденного...Эй, малый,
подай–ка счет.
 
Москва, не смей! Мы выстэпим стаккато
к Никитским, под уклон и до Арбата,
прочтем с лица Пречистенки кусок.
Темнеет, мать – прозрачно и прохладно.
Кусай, Москва! Не до смерти – и ладно.
Подтягивая съехавший носок,
нам скажет приметленная матрена,
почем звезда, сорвавшаяся с клена,
и пара па грассирующих крыш.
Дуришь, Париж? дождем долдонишь, Лондон?!
А нам всего лишь тур по крышам продан,
печать на лоб да забубенный шиш.
 
Но – сбудется, простится, улыбнется.
Еврей поправится, фотограф провернется.
Звони, Иван, разбей меня – не жаль!
Она войдет, и эхом ей – парадный,
откинет плащ, ладонь в ладонь: – Пора бы
и – за рояль.

* * *

                                                      Андронику
 
Напишу тебе так: Не пройдет. Или так: Одиночество Космоса. Или
так: Любовь – битва двух одиночеств. Без правил. Зерцала кривы.
Помнишь что–то такое: "Мы сами себя сочинили"?
Сочинять и любить и – как данность – погибнуть. Увы.
 
Те, на ком отдыхает Господь, холодны и играют с расчетом.
Тоже нужен талант – например, как для партии в го.
Мне же в этой системе ходов не хватает чего–то
или, если точней, для меня здесь и нет ничего.
 
Здесь, в бессердье, пройдясь по шершавым волнам тротуара,
оглянувшись – как в старых романах – на щедрость сошедшей зимы,
я увидел сугроб, и на нем: "Мы с тобою – не пара."
А из точки сочится забавная змейка сурьмы.

Заклинания

Гордым, уставшим, слепым, одиноким,
бездны созвездий созданьям далеким,
греющим руки в остывшей золе,
как вам живется на этой земле?

Братья вас грабят, товарищи гробят,
бабы в чужие квартиры уводят,
и подозрителен странный каприз –
как вы на этой земле прижились?

С песнями, нервами, гонором, кланами,
воздухоплаваньем, струнами, планами,
с черновиками на старом столе
кем вы приходитесь этой земле?

Что вы буровите, что вы городите!
Как появляетесь, так и уходите:
призраком праздника, пиром – в чуму.
Этой земле вы давно ни к чему.

       Нарублю себе рубли,
       кликну ребе, чтоб гребли:
       – Вот вам, ребя, по рублю,
       поплывем, куда велю.
       – Ладно.
       ..........................
       Ох, Елабуга–буга,
       приглянулася богам.
       Чем вы славитесь, поля –
       что ни слово, то петля.
       ..........................
       Как на черной на реке
       засверкала сталь в руке.
       Знал гордец, каков венец –
       что ни слово, то свинец.

Так, появляясь от случая к случаю,
любите, люди, страну эту сучую
и, возвратившись к счастливым звездам,
долго вы ею болеете там.

* * *

Северный порт. Прорванный март. Ночь
в глыбах глубин – торсом торос крут.
Дремлют тела школ, кабаков, почт.
Тропы трещат. Сжалась в столбе ртуть.
 
Пьяный фонарь шарит стопой. Брось!
Пляской калек ввек не догнать лес.
Это судьба – враз, или так – врозь.
Дерево! здесь – занавес всех пьес.
 
Ветер как вальс – вздох, поцелуй, плач.
Пары кружат. Я их ловлю ртом.
Полог пронзен иглами двух мачт.
Щелкнет замок – здравствуй, беглец–дом.
 
Тот же палас, красный кувшин, пес –
Грозен клыком. Что не признал, плут?
Вспомни ладонь, не разводи мост!
Часто ль прошу – выручи, брат Брут.
 
...надцатый круг. Почта. Кабак. Столб.
Так и стоим, два алкаша – вдрызг.
Город гордынь, желтых литых колб,
в чью это честь лютый салют брызг?
 
Поиск тепла – вечный вопрос трасс.
Все адреса: шпик, прокурор, суд.
Значит, на лбу – врозь, или так – враз.
Право, ступай, двигай фонарь. Зюйд.

Последнее

Так это позже, прошлое, придет –
не вдруг: "С дороги!" – громкое, в копытах,
но крадучись, незапертых ворот
поскрипываньем, поступью разбитых
картонных башмаков. Подай на штоф,
задобри, одурачь – переиграешь;
его рука дотронется до клавиш,
и выдохнется: "Господи, за что?.."
Расхожий сон! какая связь! не мне ль
внимать апрельских капель бормотанью?
Уже не просто дождь, а сам апрель
подыскивает ритмы оправданью
и медлит, и не смеет – водосток
настолько свыкся, свыкся с подворотней,
что пылью упивается охотней,
чем ливнями, пока наискосок
через кварталы – крыши на карниз,
от тротуара по стене, по крыше –
рывками, валом мчится – обернись! –
вчерашний снег, последний. Обернись же!!!
Раскинь, как руки, створки, сотвори
обряд причастья памяти – и может,
покой ладони мокрые положит
на веки воспаленные твои.

* * *

Когда громады тополей завороженных,
застыв каньонами немеющих аллей,
выводят нехотя пером в парящих кронах
автограф грусти неожиданной твоей,

когда июнь, когда клубы на горизонте,
когда в губах моих теплеет серебро
цепочки, замкнутой тобой, когда...позвольте,
когда июнь, когда – к утру, когда перо...

как будто век – не выпускает из объятий,
как будто – срезал мостовую скарабей,
как будто я бежал в миры иных понятий,
а память все–таки оставил при себе!

И эта ночь – ничья – нечаянно на мокром
двумя мазками мне раскроет тайну дня,
что небесами я оставлен без присмотра,
что ты, мой ангел, отречешься от меня.

* * *

Весна, как выстрел, в деревах
дворов московских прозвучала,
волнуясь, бродит на бровях
речной трамвайчик у причала,
народы преют, куличом
горячий воздух послащён,
и на площадках гомонят
оравы диких пацанят.

Шлифуя безупречный стиль
в потоке нервной перебранки,
свой легковой автомобиль
ведёт Михалыч по Таганке,
сменив кассету с “Мотли Крю”,
на “ДДТ”, а я курю
и отмечаю, как с угла
в окне мелькнули купола.

Пахнуло выхлопом, опять
театр продвинулся навстречу,
за ним такси, ручная кладь,
кепчонка, брючки, человечек,
развалы, книжные тома,
всё ниже стелятся дома,
под горку, к башне, как кнутом,
сверкнуло солнце под мостом.

Дедок на вело, нищ и горд,
с моста на мир глядит сурово.
Ему внезапен сей офорт
работы мастера Лужкова,
подобно древнему балде
ищась рукою в бороде,
он изучает из седла
поэму камня и стекла.

Американское кино
да европейское печенье!
Но мне милее всё равно
поэмы русской вдохновенье,
когда из арочки, вот–вот,
знакомый запах наплывёт,
и девий голос скажет мне:
упали дворники в цене.

И вот нахлынуло –она,
предмет тоски невыразимой,
идёт по лесенке одна,
трепещет платье парусиной.
Ступень, ещё, за шагом шаг,
и не упрятать ей никак
ни локон русый под платок,
ни ниже милый завиток.

Незамутнённый сердолик!
Таким прозрачным и несмелым
виденье чудится вдали,
как будто золото на белом.
Оттуда ей, из–под небес,
звенят лучи, а пьяный бес
мне шепчет, плешью поводя:

мой друг! Немного погодя...
Рулит Михалыч, я молчу
и, опустив окошко справа,
три раза гулко постучу
по голове Акутагавой.
О сколько раз себе твердил:
не стой подолгу у кадил,
и уж тем паче, Николя,
не пей с ладони у Кремля.

Когда б ни ослуша ’ лся ты,
дурея от настоя почек,
всё будет то же –всё посты,
не разговеться на разочек.
Не третья ль тысяча ко мне
бежит весною по весне!
Старею. Сам–брат бородат.
Освоил вело. Вижу град.

Но до сих пор передо мной,
когда курю, когда гуляю,
плывёт по тверди неземной,
фарфоры влажно оголяя...
Она! Михалыч, прочь!
Свят, свят!..
Сердца ’ на гвоздиках висят.
Жена. Отрава. “Шокин Блю”.
Но знаешь, я её люблю.

* * *

...В оный же пристанционный вечер, когда
прячутся псы от греха, когда батько выводит к путям похмеленную банду,
когда жуткую музыку леса подбирают на слух провода,
а паршивый снежок балабанит по срубу "пляши сарабанду", –

в такой вот матерный ветер, на даче Петкевичей, в грубо сшитом углу,
он сидит, запеленатый пледом, постриженный местным
конюхом, как истукан, до нутра продубевший: не пьян, не в долгу
не в настроеньи, а так – в гляделки играть с неизвестным...

Деревянными долгими пальцами, корой сучковатых фаланг
он поглаживает шершаво жилы побитой гитары, чей голос
напоминает гудение старого кержака, получившего бланк
похоронки. Под это гуденье тайги, содрогнувшее полость,

что–то там про Иосифа, а потом про любовь и пасьянс
он бормочет романс.

* * *

Десять неброских аккордов и два – про запас.
Мы сочиняли себя – это космос из камер,
это прошитый ветрами барачный каркас,
это Сахара: варан чертыхнулся и замер.
 
Роли рабов и святых, улизнувших с холста...
В нашем театре теней все зависит от позы.
Если вы в ком–то из нас распознали Христа,
Вы не учли, что второе пришествие – прозы.
 
Так не кляните детей, не принявших Эдем.
Дым сигарет завивается в кольца Сатурна,
и безалаберный пес наблюдает за тем,
как кочегар с математиком режутся в дурня.
 
Собственно, может быть, мы для того и живем,
чтобы однажды запутать минуты и мили
и по дороге с рыбалки уснуть за рулем
мчащего слепо от августа автомобиля.

У тракта

На берегу реки бессменным очевидцем –
не то, чтобы Господь его совсем отверг, –
как домик дамы пик, готовый развалиться,
дом инвалидов свой растягивает век.

Склонились на восток бревенчатые стены –
ровесницы икон, заложницы горы;
на черных ребрах их – следы туманной пены
и блики ледяных осколков Ангары.

А из дому, давно отписаны опеке,
по топчанам своим расположившись в ряд,
на Енисейский тракт таращатся калеки,
в немытое окно, как в зеркало глядят.

И вот, едва судьба положит ехать мимо,
расхристанному мне, расслабленному мне
мерещится вдали фигурка серафима,
а под пальто – крыла на согбенной спине.

Такая, брат, тоска и холодок нездешний
касаются моей встревоженной груди,
когда, подняв свои обветренные клешни,
он на сухую ель мне тычет впереди.

Как этот душный дом откликнется возмездьем!
Ну, а покуда тракт меня уводит вон
от мест, где Третий Рим рубиновым созвездьем
в бутылках из–под вин дешевых отражен.