Эссе
Старый сарай. Смотрел из его тьмы на громоздящиеся в солнечной долине облака. Потом какая–то помеха переключила зрение с дальнего на ближнее – мое внимание привлекла седая веточка на паутинке в уголке дверного косяка. Я вглядывался словно в космическую воронку и понимал, что вижу микроскопический скелет какого–то насекомого. Невероятно! Это казалось обманом зрения. Но это был реальный остов стрекозы. Паук высосал плоть – и вот сквозят тончайшие косточки – стеклянистая голова, хрустальный ряд позвонков, ножки в стороны, сдвоенные трубки хвоста (скорее хрубки хвоста)) и осколки крыльев, видимые лишь по взблеску где–то на грани соединения с кристаллической решеткой воздуха… Заброшенный сарай, из тьмы лоснятся полированные ясли с остатками шерстинок, кожей дряхлого слона свисают клоки паутины, затаившийся паук и со всем этим печальное чудо – окостеневшие брызги, золотой сон целлофанки, порхающий смех
P.S. Крылья оказались целыми – так игра света делает, например, мыльный пузырь похожим на летающий сам по себе обломок скорлупки.
***
Летнее (под бейджиком)
Серый московский июль. Курю за углом магазина «Кашемир и шелк» на Саввинской набережной. Автоматически пережевываю пальцами магнитик бейджика в кармане. Влажно, душно. В лимузине у парапета разговаривают двое мужчин. Справа появляется теплоход – он вытягивает за собою улицу, машины, идущую задом наперед женщину с коляской, и прокручивает чайку, упорно соскальзывающую по воздушным ступеням.
В разговор в салоне авто медленно вплывают облака.
Докуриваю. Напоследок вижу магниевый прострел по невидимой леске микроскопически далекого рыбака, и у меня устают руки.
***
Сижу на пляже. С буны прыгает в море человек, я в этот момент отвлекаюсь на что–то, а когда возвращаюсь – всё ещё вижу его висящим в воздухе (подогнутые колени, локти прижаты к груди, неразборчивое выражение сморщенного лица) – и отпускаю его взглядом, срывая спусковой крючок падения.
***
Сквозь серо–голубую вату неба проступает красновато–розовый шар луны. Море матовое, женственно–мягкое. Люди плывущие, плывут не в море, а будто бы в твоём подсознании. И яхта, и далекое прерывающееся изображение баржи, всё будто бы в бесцветном бессознательном мира. И у этого бессознательного вопросительный прибой.
Приятная пара на буне – вино, виноград. Он отодвигает пальцем край платья, как бы подглядывая за соском. Потом трет меж пальцев ткань, в этих движениях много нежности и желания. Она тыкает его виноградиной в губы, он улыбается.
Простой работяга из тех, что держат сложенные ладони у груди, призывает их что–то отметить. Они, спокойно и приветливо улыбаясь, отказываются. Потом предлагают ему пол–арбуза.
Почти девять, море ещё не слилось с темнотой ночи, но плывущих людей уже не видно, отмечаешь только вагинно разверзающуюся на воде рану.
Удивительная, свойственная гигантским пространствам локальность, когда полная луна освещает море нежно и укромно, как керосиновая лампа пустой сарайчик.
Сонная нега в шепоте прибоя. Голоса купающихся звучат где–то в космосе – отрывисто, гулко, таинственно.
***
Вечер. Сурово стиснувшие сами себя, необщительные кипарисы. Замкнутые. Из ветвей, скорбно прижатых к телу, вырван ветром вихор.
Птица выхватывает треугольнички из воздуха, обретая их на секунду – далее она скользит одиноким тельцем – и снова обретает их из пустоты, фыркает ими.
Мужчина выгуливает на поводке пустоту. Причудливо следует за ней. Одноруко закуривает, и высокомерно смотрит за кусты.
***
Море сегодня того же цвета, что и небо. А небо, как порванная вода, и в косых воздушных дырах парят щепки яхт. Волны пересыпаны мелкозернистым жемчугом и серебром. Глаза сводит от солнца, как скулы от лимона. И чайки кричат, словно ликуют от чего–то.
Я иду по Ялтинской набережной. Мне пятьдесят – мой рюкзак наполовину пуст. Но в сердце случайная радость. И я восторженно, как будто мне снова пятнадцать, смотрю по сторонам, вглядываясь в лица людей.
Вот девочки подростки. Я украдкой любуюсь ими. Детский, незавершенный рисунок лица. Пухлые, расплывающиеся губы – уголки будто бы под щеки уходят и всегда ощущение такое, что они немного в шоколаде. Ноздри словно затушеванные, как бы в графитовой пыли. Не очистившийся от мелких прыщиков лоб. Подбородок в штрихованных тенях. И выражение лица у них будто спросонья.
Крымские крупные мужчины, будто подкрашенные черным. Волосатые руки, суровые разговоры и при этом нежные, подрагивающие, девичьи ресницы.
Трогательные, хрупкие девушки на высоких каблуках. Скорбно склоняют голову. Ножки такие тонкие, что туфли кажутся громоздкими. И даже чудится – у туфель свой характер – именно они управляют движениями владелицы, диктуют свой путь.
Женщина несёт сумку на локте, зажимая её ручку, будто ватку после прививки.
Женщины в загаре худощавее. А еще загоревшая кожа всегда выглядит озябшей, и кажется, что она покрыта мурашками.
Девушка проносится мимо, словно верхом на стрекочущем кузнечике. На её мопедике такой низкий руль, что кажется она сидит на табуретке, свесив руки.
На абсентовой глади моря, почти у горизонта, растет, само себя возобновляя, белое возмущение перед маленьким энергичным катерком.
***
Ялта прячется от приезжего человека. Как бы дрожит маревом поверх реальности. Улицы отступают сами за себя, маскируются. Выпадают из полей зрения тайные боковые проходы.
Навигатор в Ялте зависает и часто ошибается. Улицы растекаются воском меж домами, построенными словно бы с ног на голову.
У водителя маршрутки серое вафельное полотенце через шею. Ссыпает сдачу тебе в ладонь, и невольно отдергиваешь руку – монеты раскалены на солнце и это приятно веселит. Он оглядывается, тянет дверь за подранную ленту и, не заводя двигателя, упускает автобус вниз. Всовывается в какую–то расселину, кажется, туда и коляска не протиснется, но улица чудесным образом расширяется, выходя из–за поворота. Колымага свободно въезжает и растерянно замедляет ход на маленьком пятачке – впереди стена. Но мощная кладка тоже подаёт назад, пятится, словно бы вынимая из–за спины поворот и новую дорогу. При этом вдали, на длинных качелях мелькает курортный вид – пышная зелень, проткнутая высокими кипарисами – всё это на фоне бесстрастно гладкого, синего моря. А под носом мельтешение жирных листьев и корявых саксаулов, кособоких крестиков и лапок антенн, коловращение низеньких окон, ковров, балконов, поджавших колени и подергивание красно–ржавой карусели крыш с окурками печных труб.
Вот маршрутка летит под откос, кренится в сторону лестницы для карликов с железными башмаками, почти заваливается, но лихо оставляет её по правому боку, вылетая на улочку, которая заканчивается новым округлым тупиком – она будто переложена валунами. Машинка стравливает потихоньку, и оказывается, что камни выложены вдоль стены дома, словно бы втянувшей живот.
Маршрутка сама моделирует себе дорогу и тупик – едва вильнёт – разрывается новый простор. Наконец, скатилась на какое–то подобие горизонтали. Еще миг, и все в салоне запузырилось, растворяясь в дырчатой, сияющей тени платанов. Лицо моё, скомканное пятерней солнца, распустилось и словно бы легче стало.
***
Рыбный рынок в Ялте
Печально глазастая ставрида; хитрый сарган с длинным и острым как пинцет носом; замороженные кубы кильки пялятся глазками со всех плоскостей; ювелирно зеленеющая форель; слежавшееся вымя камбалы с древним выражением лица и трагически разинутым ртом о ту сторону; из ящика таращится чем–то пораженная толпа пиленгаса; поленница скумбрии – тугие тела в золотистом автозагаре – от них терпкий запах то ли кирзы, то ли спёкшегося чернослива; и над всем этим нависает богдыхан–продавец, угрюмо прячущий плавники в карманы окровавленного фартука: немо пучит глаза, изредка хлопая губами.
***
Море начинается с маленького гетто одного из окраинных автовокзалов Москвы.
Вернее, с поездки в метро, такой долгой, что устаешь и, кажется, никуда уже не доедешь.
Потом выход наверх, с ощущением, что станция не в Москве, а на другой, планете. Замызганный дворик вокзала. Автобусы тащатся по кругу, люди под навесами. Большие клетчатые баулы и старые спортивные сумки. Чувствуешь себя членом команды, которая проиграла какую–то очень важную битву своей жизни. Серые мужчины с лицами, привыкшими беспомощно улыбаться–скалиться в ответ на обман и унижения.
Сидишь с ними на скамейке. Спустя какое–то время нарастает паника… Не разводка ли эти виртуальные билеты за три тысячи рублей? А что, если вообще не будет автобуса до Ялты? Разве может дорога к морю начинаться здесь, в промзоне, где только леса высоковольток, горы градирен и этот дворик с лужей, в которой открыта форточка диспетчерской.
Но вот, наконец и он – двухэтажный и настолько старый, что марки производителя уже не разобрать. Наверное, стёрлась, как стираются татуировки на руках стариков. Сочувствуешь его кряхтению и радуешься нагретому, намоленному уюту сумрачного нутра. Но какая же теснота – пугающая, тоскливая, до истерики и фобии. Сел и ноги уже затекли. А ехать сорок часов.
Сбоку сосед, который за всю дорогу не скажет ни слова. Только в Феодосии по–молдавски ответит на звонок телефона. Сзади – мать и сын подросток. Смачно жуют и комментируют: "Хлебушек бородинский взяла... Я соленое мясо с рогаликом люблю... Да не хочу я помидоры, я же сказал"...
Они похожи на любовников. И, кажется, женщина с неким застенчивым удовольствием это впечатление поддерживает. Она уговаривает, он капризничает. И это подростковое занудство в разговоре с родителями: "Почему я должен быть тем, кем ты меня хочешь видеть?.. Человеческое поведение, это убираться в квартире?.. Вы хотите, чтобы я вел себя по–человечески, а вы почему не ведете себя по–человечески?..»
Вот уже полночи они обсуждают: не съездить ли им в Ялту из Керчи.
– Нет мам, я не поеду, я пойду бомжевать. Лягу на скамейку и пусть из меня сделают шаурму.
– …….. – нудит она в ответ.
– Не хочу в Ялту, не хочу в Крым! А–а–а–а… Я не могу здесь ехать! Сейчас пойду на остановке «Пенталгина» куплю, матрас в себя заложу, чтобы оставшиеся восемь часов лежать пузыри пускать.
Ночь. И свет в конце автобусного тоннеля.
В ночной полудреме вдруг жёсткое, юношеское неудобство в штанах. Наверное, как–то возбуждающе действует вибрация автобуса. Хм. Всё каким–то образом усиливает тесноту и зажатость. Хорошо, что темно. Ночные фонари извивисто скользят по салону и нежно оглаживают лица спящих.
Ночные остановки. Редкие курильщики. Низкое, зеленовато–багровое небо.
В автобусе, как в странной семье. Женщина спит, сжав кулак.
День. Резкие переходы из сырого тепла салона, в сухую жару станции, а потом в синтетический холод магазинчика с несуразно большим кондиционером. Сожалеешь, как мало денег на отдых.
Солнечный вечер. Вдоль дороги деревья. Их тени красиво ложатся на вспаханное поле.
Остановка перед Ростовом–на–Дону. Что–то неистребимо купеческое в домах. Кафе–шашлычная «Юлия», Автозапчасти, Банкетный зал «Гюмри», продукты «Элит».
Приземистые кирпичные дома с евроокнами, голыми без наличников, как глаза без ресниц.
Сам Ростов, большой, чем–то похожий на Питер, только степной.
Высохшие скорлупки улиток на столбиках заправки под Краснодаром, станица Стародеревянковская. Трогаешь их. А в самом материале столбиков глянцевитые выемки ракушек древних морей.
Как всегда, ближе к югу – пирамидальные тополя и четырехскатные крыши.
Кубань. Густые праздничные толпы подсолнечника.
Уже мерещится море. Вот мелькнул якорь. Но, нет – это брошенный плуг.
Голые, остриженные поля, и на темном фоне серебрятся следы колес, извилисто и замысловато примявших жнивье. Видишь волнообразно мелькнувшую тень автобуса и чувство пустоты в душе, разделенности какой–то.
Дальше пространство расширяется, будто приближающееся море его разворачивает. Но море всё какими–то фрагментами, узкими полосами, косынками. По горизонту всплывают длинные баржи, струятся в мареве.
Переправа. Железные дрязги гигантского парома. Будто не по морю плывет, а вспахивает асфальт. «Протопорос», а до нас был «Ионас». У некоторых паромов греческие названия замазаны, но все равно угадываются. Удивительно близкие чайки, словно бы лежат на трехэтажной высоте рядом с бортами. Вот–вот кажется, сложат крылья у подбородка.
Керчь. Кочки. Пятиэтажки с облезшей краской, пятнистые как платаны. Сойдешь на остановке, и неожиданная после кондиционера жара обжигает уши.
Двухэтажный полуразрушенный дом на фоне моря.
Приморские объявления, скучный шрифт. И эти временные и в то же время вечные «Хуторки», «Дельфины», «Шале».
По треску в ушах угадываю высокогорный Симферопольский перевал. Сглатываю и резче звучит мотор.
В Алуште выходят последние пассажиры. Утробно урчит поддон, из которого вытягивают последний багаж. Я иду в конец автобуса и с наслаждением вытягиваюсь на совмещенных сидениях. Мне так хорошо, что я виновато смеюсь.
А когда вновь поднимаю голову, то ничего не вижу – плыву в ночи вдоль бока земного шара, и в открытой форточке эфир космического пространства.
И вот огни Ялты. По первому взгляду – примитивный советский курорт. Те же многоэтажки, силикатный кирпич, бетон и разжиженный сиреневый свет. Неужели где–то здесь море? И кажешься сам себе потерявшимся, безумным, а море – всего лишь удивительный сон из прошлой жизни.
Иду во тьме. Улица Подъемная закручивается все выше. Сгибаюсь, высоко поднимаю колени. Дорога иногда так круто забирает вверх, что тело тянет назад, и я делаю несколько шагов вбок.
Кажется, что карабкаюсь не по улице Найденова, а бреду в подсознании Фрейда.
Утро. И как это всегда в Ялте – унылая дорога меж ржавых гаражей и спонтанных мусорных свалок, меж брошенных новостроек и советских киосков Союзпечати; проход вниз под облезлыми кустарниками, таинственной тропкой по чигирям вверх и вдруг – бесконечный простор в голубом тумане, божественная красота гор, неба, моря.
Свобода, радость и будто бы жизнь вечная.
