Рассказ
Утро началось необычно: то ли от чувства стыда, то ли от ликования, две полоски на узкой картонке покраснели и заулыбались цветом спелой клубники. Жизнь. Начало… Пустота. Пустота, наполненная чем-то совсем крошечным и неосознанно важным. Я вышла из ванной, посмотрела на него, подошла поближе, открыла рот, вдохнула побольше воздуха и выдохнула его в поцелуй. Не решилась — посмотрела ему в глаза и увидела в них свои же страхи. Вышла из дому.
Одна из улиц Москвы днём и ночью утопает в зорких взглядах неисчислимых ярко-жёлтых глазищ-гирлянд. Чуть поднимешь голову, а там единорог тянется ко льву, прямо выскакивает из голубого фасада здания, будто радостно играет с этими гирляндами. Ну и пусть. Я глубже прячусь в свою вязаную белую шапку, только губы чуть выставляю вперёд, двигаю ими и как будто помогаю буквам выпрыгнуть, вылететь наверх. Понимаю ведь: в такой мороз мои прозрачные от холода молитвы чуть-чуть приподнимутся вверх, к облакам, но дальше не пройдут. Обмороженные посиневшие буквы упадут на носки моих лакированных ботинок маленькими бездомными снежными трупиками и исчезнут навсегда. Бездомье. Я стараюсь никогда не произносить этого слова, но от него не убежать, как и от моей раскладушки, которая везде и всюду со мной, и кулона — обломка туфа, который ношу на шее не снимая.
Мы с мамой жили в крохотном армянском городке, спрятанном от мира в тени больших лохматых елей. Жили в подвале бабушкиного дома. Она была худощавой суровой старухой, которая после смерти деда отказалась продавать ульи с пчёлами, а решила сама заняться пчеловодством, тем самым отгородив себя от семейных дел и домашнего шума. Второй этаж она сдавала студенткам из медучилища, которые разъезжались летом после сдачи экзаменов.
На первом этаже жила сама бабушка вместе с моей тётей — старой девой, двинутой на магии, эзотерике, мечтавшей выйти замуж за красивого и щедрого мужчину. Вот только подходящих мужиков в нашем городишке не было. Однако, согласно её убеждению, всемогущая магия могла хоть из Франции доставить ей самого лучшего на свете жениха. Она была пианисткой, с выдающимся горбатым носом, заплетённой из редких прядей косой и ровным пробором — чтобы жизнь шла чётким прямым путём.
Раньше ей нравилась её работа учителя музыки, но затем её уволили из школы. Поколебавшись, тётушка пошла к священнику и попросила принять её в хор. Пела она куда лучше, чем занималась своими ритуалами, а священник, знавший моего покойного дедушку, сжалился над беспросветной жизнью старой девы тридцати шести лет и решил, что осознанный приход к Богу поможет усмирить её невыносимый характер.
В своё время один из старожилов подарил ставший ненужным гараж приехавшему из столицы священнику, который из-за своего хронического бронхита решил на время переселиться в наш городок, да и остался жить здесь. Он подружился с местными и был сильно удивлён, что у нас всего-то одна, и та полуразрушенная, часовня на самой окраине. Его приятель, журналист этой газеты, посоветовал поехать в столицу и попросить денег на ремонт «храма» для наших жителей. Так и превратился гараж в «Дом Божий». Калеки, пенсионеры и постаревшие и уже ненужные в своём древнейшем ремесле, но умевшие громкими голосами попадать в ноты женщины, а с ними и моя тётя, составили церковный хор. Руководил им низкорослый, тонкоголосый, с вечным прищуром и с бородкой, отец Нвер.
С детства я боялась бородатых мужчин. Раньше, когда после гибели отца дед решил приютить нас с мамой у себя в доме, мы жили на первом этаже как нормальные люди. Все вместе: дедушка и бабушка, тётя, я и мама. Второй этаж дед сдавал какому-то попу и его жене. Этот бородатый плотный мужчина с сиплым голосом, едва завидев меня, подходил, вырывал из моих рук яблоко или игрушку, а чтобы не жаловалась взрослым, говорил: «Отнесу бездомным и нуждающимся детям. Расскажешь деду — Боженька и тебе такую же судьбу устроит».
Я спрашивала у деда, как же держится наша люстра на потолке, не падая на нас. Он смеялся, а потом отвечал, мол, люстру держит поп, который живёт у нас на втором этаже, а если он уходит по делам, на пост держателя люстры заступает его жена Люсине. Мне представлялось, как длинная чёрная поповская борода, подобно осьминожьим щупальцам, расползается по комнатам и помогает своему хозяину в этом сложном деле.
В начале ноября у деда прихватило сердце, и он умер. Поп с женой съехали. Ну а нас с мамой бабушка переселила в сырой и тревожный мрак подвала. И только люстры продолжали всеми силами держаться за потолок.
Бабушка ненавидела осень и зиму, она жила летом, ощущением тепла. Носила платья и жакеты изумрудных и оранжевых оттенков. Я же, боясь и ненавидя её за несправедливость, чувствовала какое-то необъяснимое притяжение, вглядывалась в её матовые светло-зелёные глаза и старалась ощутить запах её лета. Она неизменно усаживалась на стул из грушевого дерева — изготовленный и некогда подаренный ей дедом — таким образом, чтобы видеть летки ульев, и делала записи в своём блокноте пчеловода.
Август — долгожданный и вместе с тем тяжёлый месяц для пасечников, особенно в наших краях, где погода могла подвести. Зато это месяц медосбора. Медосбор — сложная кропотливая работа. Медосбор — подведение итогов летних дней, каждой солнечной секунды. Это жизнь, вращающаяся в центрифуге, долгожданная встреча янтарного счастья с крыжовенным взглядом бабушки. Она всегда получала неизъяснимое удовольствие и от самого процесса откачки, и от жужжания пчёл, и не боялась их укусов.
«Пчеловод всегда должен быть готов к ужалениям. Должен уважать образ жизни пчёл», — повторяла она.
И вот сейчас я шагаю сквозь ноябрь. Ноябрь — мрак, чёрная дыра, месяц - испытание, и я стараюсь добраться до декабря, до праздника Рождества Христова. Иду с тяжёлым рюкзаком и мегафоном на поясе, таскаю с собой пачку старых фотографий города, иду, замедляя шаг и каждую секунду задыхаясь от счастья. Листья опали, деревья без них торчат чёрные, злые, как угрюмые памятники, напоминающие о своей былой славе. Скрюченные тонкие пальцы веток застыли в серости неба. Та же серость отражается серебряным отблеском на спецовках рабочих, суетливо запихивающих никому уже не нужные тела листьев в плотные чёрные пакеты. Не хочется заходить в офис на планёрку. Не буду придумывать себе никаких извинений. Моё единственное оправдание — вынашивание новой жизни, продление своего лета. И потому я предпочитаю неспешно пройтись вдоль Китайгородской стены, на время отгородив себя от обид и неприятных разговоров. Ещё год назад работа гида казалась самой лёгкой, но стоило только устроиться на неё и начать ходить по городу по пятнадцать километров в день, как всё переменилось кардинальным образом.
Однажды я пришла на экскурсию к своему коллеге, смахивавшему на пирата из мультиков моего детства, — рыжеватому парню с серебряным кольцом в левом ухе. Он умел привлекать к себе внимание, рассказывая про передвижение домов, а затем срывал аплодисменты своим артистичным чтением стихотворения Барто, и экскурсанты долго восхищались его почти что «мочаловскими минутами».
Тогда я и поняла, что нет мне иной дороги, что я должна вести именно этот маршрут под названием «Мой дом переехал». Тема была близка и понятна, чтобы освоить её быстро, — водить людей во дворы и открывать для них спрятанные здания, которым удалось спастись от сноса. Я показывала фотографии, придумывала истории от лица этих зданий, а в самом конце маршрута, в Саввинском подворье, чувствуя острую тоску по своей родине и своему дому, которого, по правде, никогда и не было, рассказывала трагическую историю моей семьи. Отец строил нам дом, но, не достроив, ушёл защищать родину и этот самый недостроенный дом. Он оставил маму вдовой. Мне достались сиротство и кусочек камня на шее.
Я показывала свой кулон из туфа и заканчивала историю тем, что мой дом тоже переехал вместе со мной и нести его совсем не тяжело, однако, порой очень-очень трудно. Не было ни восторга, ни аплодисментов, — экскурсанты брали паузу и, не задавая вопросов, превращали её в молчание, задумываясь и, может быть, вспоминая свои дома.
Они передавали эстафету своим знакомым, и те приходили слушать историю передвижения домов и слышали историю потерявшей свой дом.
Я иду по следу моей длиннющей тени: по большим дорогам, узким переулкам, заснеженным тротуарам, останавливаясь возле исторических фасадов музеев и особняков. Таков путь из подвала на Красную площадь. Смешно. Наверное, так же думали и родственники, которые после внезапной смерти мамы решили из жалости пригласить меня в Москву и приютили у себя. А когда мне исполнилось восемнадцать, дядина жена сказала, что с них хватит, пора мне уже пойти устроиться на работу. Главное — отдавать заработанные деньги и идти спать, а в шесть утра просыпаться и уходить на работу. И так целых три года, пока однажды я не решилась заговорить с девушкой, которая раз в пару месяцев прибегала к моему киоску и скупала глянцевые журналы. Однажды я не удержалась:
— Зачем вам столько глянца, если в телефоне есть та же информация?
— Хэ-зэ, так лучше. Я их не читаю, просто вырезаю картинки. У меня всегда работает, ты же поняла, о чём я?
Я смиренно кивнула и быстро закрыла окошечко киоска, глядя ей вслед — всегда такой весёлой и живой девчонке с приклеенными блёстками под глазами. Через два месяца она явилась снова.
— Вы мне тогда так сказали, ну, будто я должна понять, зачем покупаете всё это, даже у Алисы спросила: «Для чего покупать глянцевые журналы?».
— Судя по твоему вопросу, Алиса от безысходности повесилась. Да для карты желаний же! Я долго не могла себя найти, наклеила себе дороги, людей и здания разные, и помогло ведь!
— Значит, если вырезать и расклеить фото зданий, людей и дорог, жизнь будет лучше?
— Мне сейчас гуд! А вообще, приходи ко мне на экскурсию, послушай, вдруг понравится, сама станешь гидом. Ну, если всё будет ок, то, может, и в бюро к нам возьмут.
— А чтобы и мне было гуд, кроме карты этой вашей, ещё и блестеть надо?
— Хм… Это ты про глиттер? У тебя вон столько мелких родинок на лице — этого достаточно. Ты в центре хоть когда-нибудь была? Манежку найдёшь?
— Конечно, была! Только какую монетку найти?
— Ну ты, блин, даёшь, экскурсовод будущий! Манежка — это Манежная площадь. Я — Оля. Запомнишь? Будь в среду, в два. Только днём, а не ночью!
Ночами мы с мамой часто не могли уснуть. По обеим сторонам комнаты к стенам плотно прижимались наши раскладушки. Рядом с маленьким деревянным столом стоял старый венский стул, на котором глубокой ночью после долгой работы засыпала моя мама. Тётушка сверху раз за разом начинала играть на пианино и орать как ненормальная, якобы исполняя свои хоралы. Мы цепенели и долго не могли пошевелиться.
Потом мама, взяв в руки иголку и льняную ткань, продолжала свою извечную работу: чтобы прокормить нас, она вышивала на заказ сирень на белых и бледно-розовых скатертях.
Однажды мне захотелось увидеть пчёл вблизи, и я подбежала к ульям. Бабушка, как обычно, в соломенной шляпке и зелёном жакете сидела на стуле и читала. Но поняв, куда я бегу, она остановила меня строгим и совсем не родным голосом:
— Пчелы не терпят, когда в их жизнь вторгаются. Всегда важно показать: мы им не мешаем, — ясно?!
— Ясно, но…
— Никаких «но»! Они работают, а работа важнее всего. Всё в нашей жизни зависит от нашей работы.
Свою работу я полюбила, даже не предполагая, что, выпорхнув со станции «Театральная» к Манежной площади и просто пройдясь по ней и по Александровскому саду, вдруг стану совершенно другой. Оля дала мне ключи от города, от самой себя, а заодно и от своей квартиры. Я быстро собрала небольшой чемодан, сложила раскладушку и, ничего не объясняя родственникам, ушла навсегда.
Оля часто устраивала квартирник, собирая коллег у себя. Коронным номером считался наш с ней дуэт: я пела русские романсы, а иногда и армянские народные песни, а она играла на аккордеоне. Затем на столе появлялись всякие вкусности и напитки.
Дегустировали чай с коньяком, ромом и даже с вином, давая им забавные названия, типа «Модернистская страсть», «Влюблённый Шехтель» или «Завтрашний день от Корбюзье с коньяком». Играли в «Угадай архитектора», где по стилю и манере работы предполагали имя зодчего.
Потом мне звонил Антон, я выходила и вместе с ним открывала для себя ночную Москву: огромную, укутанную в шаль из мириад золотых искрящихся электрических звёздочек, — огромный и совершенно иной город.
С ним мы познакомились на одной из моих экскурсий. Он подождал, пока все разойдутся, а потом сказал, что зря я так развожу народ. Это было откровенным хамством бородатого, с печально-скептическим взглядом и уже слегка облысевшего парня на голову выше меня.
— Все мы паримся по поводу дома, потому что нам внушили — надо охранять своё пространство.
— И что же в этом плохого?.. Я просто рассказываю истории, и свою в том числе…
— Со стороны это смотрится… крайне драматично. Женщины тут сопли разводили — классная фишка! Хотя, чего греха таить, у меня тоже есть нечто подобное. Скажем так, обратная сторона медали. И всё же, вы перегибаете палку.
— Стоп! Вы тоже гид, но рассказываете, что вся планета наш дом и не надо оглядываться назад. Угадала?
— Тепло. У меня свой магазинчик велосипедов. Чиню старые и продаю как новые. Не хочу загрязнять «наш дом», и собираюсь проехаться на велике по нашему славному европейскому континенту, а дальше — как получится. Чтобы не ходить, как вы, с туфом на шее и не оплакивать свою родину, а радоваться тому, что жив и что везде можешь найти себя.
— Я не оплакиваю… Мне больно, и я тоскую.
— Когда тебе больно, то обижаешься и покидаешь дом, правда? Но боль всё равно не уходит… Она поджидает, прячется в стенах дома и караулит твоё возвращение…
Слово за слово, и вот — мы стали встречаться. В свободное время он учил меня ездить на велосипеде, а через два месяца предложил переехать к нему. Это стало самой неожиданной и приятной увертюрой наших отношений.
Откачка начинается не спеша, плавными вращениями, любовной прелюдией: медлительно, с тягучей нежностью, совмещая вращение и силу, не напрягаясь, чтобы не устать. Затем всё ускоряя темп, превращая едва слышные звуки в звонкую мелодию, ощущая дыхание освободившегося из сот ароматного мёда, прослушивая янтарное сердцебиение и ускоряя обороты внутри, при этом неторопливо переворачивая рамку с одной стороны на другую, качая и качая тёмно-жёлтый вязкий нектар до последней капли, пока мёд не будет выпущен из объятий рамок, пока соты не окажутся опустошёнными.
Тётя знала: когда бабушка в работе, все свои силы и внимание она направляет на пчёл. И вот однажды летом произошло событие, после которого она навсегда замкнулась в своей комнате. Осознав, что они с бабушкой живут в разных мирах с разными надеждами, тётя решила отомстить крайне необычным способом.
Она хранила у себя баночку мёда, которую вечерами ставила на стол, открывала окно и ждала. Через некоторое время чёрно-жёлтые насекомые из темноты залетали на свет. Единственная лампочка в люстре светилась ярко. Тётя быстро убирала баночку, а пчёлы, забыв о цели визита, поднимались ввысь, к свету. Начинался безумный полёт по часовой стрелке, жужжание и тиканье вступивших в бой. Пчёлы прикладывали последние силы и, подобно Икару, не замечая опасности, рвались к своему солнцу…
Тётя смотрела на настенные часы. Три, два, один. Свет гас, а пчёлы, как и положено, оказывались на холодной ладони стола. Затем свет снова включался. Всё заканчивалось. Она доставала другую банку, — наполовину заполненную дохлыми пчёлами. К ним присоединялись только что уморённые. Видимо, тётя никогда не задумывалась, что же будет делать с ними потом…
— Ну почему ты никогда не носишь вещи красного цвета?
— Ты обиделся, что я не ношу свитер, который ты мне подарил? Просто красный кажется мне чересчур агрессивным… навязчивым. А ещё — мешают воспоминания.
— Война, кровь, предки?.. Ладно, прости, но реально, иногда я тебя совсем не понимаю.
— Не твоя беда. А что ты там пишешь? Давай показывай, что там у тебя на экране? Это ведь не отчёт по продажам великов в магазине?
— Не отчёт. Пока мне самому не ясно, но что-то вроде эссе или очерка…
— И о чём?
— О философии свободного вращения.
— Чего?.. Чай будешь?
— Нет. Прикинь, я хочу донести до людей мысль, что вообще не страшно терять работу, хобби, города и мебель. Вертеться — значит освободиться, понимаешь? Двигаться дальше, колесить по свету, мыслить свободно, без всяких рамок, навязанных родителями, религией, школой, любимыми.
— Так ты готов потерять работу и свободно двигаться дальше?
— Ну, если только вместе с тобой. Да оставь ты этот чай, иди сюда вдохновлять своего великого мужчину.
Красный я действительно не любила. Сколько себя помню, тётя всегда наряжалась во всё красное. Она думала, что цвет может решить её проблемы, сделать из неё удачливого человека и выразить эмоциональную страстную натуру, но вместо этого люди подмечали её истеричность и нервозность. Красные трусы свисали с люстры, но деньги не спешили появляться. Зато поздним летним вечером приключилась настоящая драма.
Бабушка с утра уехала в гости и должна была остаться там на ночь, но вдруг решила, что не будет спать в чужом доме. Повидались, мол, и хватит, и внезапно нагрянула домой. Мне уже исполнилось пятнадцать, я тихо сидела в своём подвале и читала книжку, но шум невнятных голосов и громкая брань заставили нас с мамой выбраться наружу.
Бабушка, без стука раскрывшая дверь тётиной комнаты, стала свидетельницей пикантной сцены. Стоя под ярким парусом узеньких трусов, настоятель гаражного храма то ли целовал, то ли изгонял злых духов из грешной плоти тётушки.
Священник клялся, что на самом деле это не то, что могло привидеться. Тётушка плюхнулась в кресло и, подобно тициановской кающейся Магдалине, устремила взор в потолок. Однако бабушка, молчавшая годами, от которой сложно было добиться двух-трёх внятных фраз, вдруг заговорила. Она грозила священнику Нверу, что это его последний вечер в этом городе и что утром сама снесёт чёртов гараж.
Нвер, потеряв дар речи, трусцой выбежит из дома и на следующий же день уедет в столицу. Тётка же навсегда запрётся в своей комнате из слоновой кости, заявив, что так она своим одиночеством отомстит миру. Но перед этим она спустится в подвал и «на правах старшей сестры и порядочного человека» огласит семейную тайну. Тайна заключалась в том, что моя мать была дочерью деда, бабушке же приходилась падчерицей, из-за чего её, а затем и меня, в этом доме ненавидели, потому и устроили нам серую сырую жизнь. Мама только бледнела и всё сильнее сжимала мою руку.
Набродившись по улочкам и переулкам, уставшая и голодная, я поехала домой, купив по дороге лимонные меренги, которые так любил Антон. Оказалось, что он пришёл домой ещё раньше и уже приготовил ужин, пообещав вместо десерта сообщить новость, которая изменит всю нашу жизнь.
— А я-то думала, только женщина может сообщить мужчине важную новость, которая меняет смысл жизни.
— Это в прошлом были приняты такие важности. У нас ведь иначе. Мы же договаривались, что будем только вдвоём и плюс — наша свобода.
— А если вдруг, ну когда-нибудь, я залечу, ты же не захочешь избавиться от нашего ребёнка?
— Какого ещё ребёнка? Что за словесный понос? Я думал, что нашёл женщину своей мечты, ты так не похожа на других баб, ты же не станешь выносить мне мозг этими женскими причудами?
— Не буду.
— Отлично.
— Так что ты собирался мне сказать?
— Узнаю мою богиню! Вот, смотри.
— Что это?
— Чёрным по белому написано: я заключил договор с издательством. Думал, ты будешь гордиться мной. Моя рукопись через полгода станет книгой, прикинь. «Философия свободного вращения». Автор — Антон Воробьёв. Невероятно!.. А ты чего так приуныла?
— Рада за тебя.
— За нас надо радоваться! Выйдет книга, продам магазин, возьмём денежки и отправимся в путь на великах. Попрактикуем философию свободного вращения на себе. Наша жизнь больше не будет прежней, понимаешь?
— Ага. Моя жизнь точно не будет прежней.
— Погоди, да что с тобой? Ты хотела сообщить мне нечто очень важное. Видишь, я не забыл. Давай выкладывай, — сегодня у нас день великих открытий.
— Я забыла. Видимо, твоя новость оказалась круче. Прости, мне надо в ванную. Бледно-жёлтые меренги с кислой усмешкой поглядывали из керамической вазочки, а лавандовые головки едва заметно неслись в прозрачных просторах чайника. Мужчина и женщина встали со стульев. Мужчина и женщина молчали, и их молчание превращалось в изгнание, в осколки разбитого фарфорового счастья.
Когда приходит разочарование, всегда пытаешься найти комнату, где тяжёлая дверь не выдаст места твоего нахождения, и ты — изгнанница — останешься в пустой комнате, сидя на стуле из грушевого дерева твоего детства, и быстро закроешь веки, чтобы превратить свою жизнь в монохромное воспоминание.
Я заперлась в ванной комнате. Надела чёрный шёлковый халат. Крепко обняла домик моего ребёнка, и слёзы потекли безмолвной рекой. Позже — безмятежность, тишина, дождь. Сейчас так нужно — достучаться до тишины.
