Рассказ
1
Кот врывается на тропинку ярко-рыжей вспышкой. Сосредоточенно и осторожно крадется среди шапок травы, фиолетовых люпинов, лиловых флоксов. Каждый раз это почти чудесно: поворачиваешь голову, выглядываешь в оконце террасы и неожиданно — кот бежит к дому. Любуясь, как он грациозно пробирается сквозь темно-зеленые ряды золотого шара или скользит в высокой влажной осоке возле ржавой калитки, Ирма не догадывается, что начинаются ее уроки. Позже окажется: этот маленький цикл, несколько разрозненных, разметанных во времени уроков с годами сложится в целую науку.
Иногда кот приближается к дому по-особому: поспешно, собранно, даже сурово. Пушное боа хвоста лисьими зигзагами мелькает мимо пня вишни. Научившись заранее распознавать его бег, Ирма прищуривается, издали замечает в кошачьих зубах темный клочок, будто вырванный в трамвайной давке пугливым воришкой, который теперь спешит в укрытие, спасается от погони.
Деловито перебирая лапами, посуровев от сознания важности происходящего, кот не раз приносил с прогулки мышонка. Триумфально мелькнув во дворе, обозначив свою сегодняшнюю удачу, он сосредоточенно удалялся в тихое тенистое место. И там с нежностью и любопытством развлекал себя живой игрушкой. На некоторое время выпускал мышонка из зубов, позволял ему панически пробираться в траве. Потом снова улавливал когтистой лапой. Легонько прикусывал. Беззлобно трепал, добродушно истощал, все сильнее выбивая из несчастного дух и способность к сопротивлению. Наигравшись под старой антоновкой, насытившись своим торжеством, кот приносил бездыханную добычу бабушке, возлагал к ногам, в знак признательности, уважения и безграничной любви. Лягушками большими и малыми, которые обильно мелькали в траве после ливня, кот никогда не интересовался, скорее всего считал их холодными и неувлекательными, непригодными для того, чтобы поймать, похвастаться и после вручить кому-нибудь в знак кошачьей приязни. За бабочками он охотился постоянно, неоднократно ловил их на террасе и в саду, сразу же поспешно и жадно поедал, считая этих беспечных существ чем-то вроде десерта, с которым не стоит особенно церемониться. Главной его добычей были маленькие птицы.
В день первого урока кот сосредоточенно и даже слишком собранно спешит по тропинке к дому. Ирма заранее, издали различает что-то в его сжатых зубах. Приглядевшись, она неожиданно понимает: кот несет с охоты воробья. Пойманная птица обжигает все внутри жалобной уязвимостью. Это отдаленно похоже на маленькую смерть, на нехорошее предчувствие, на строгое предупреждение. Нет времени хорошенько обдумать дальнейшие действия, некогда взвешивать правильность решений. Возмущенно, непримиримо, Ирма выбегает коту навстречу. Не особенно церемонясь, она ловит мучителя, хватает его за мягкие лисьи бока и скорей разжимает челюсти. Сомнений быть не может, ведь правда и справедливость — на ее стороне. Ирма — непреклонный защитник, раздвинув маленькие зубастые тиски, вызволяет птицу из пасти. И вот воробей уже в ее руке, измятый, шалый, полуживой от испуга. Никак не ожидая подобной расправы, кот на всякий случай виновато пятится и растерянно прячется под листьями ириса. Отдышавшись, очухавшись, воскресший воробей трепещется в кулаке, впивается в палец маленьким острым клювом. С безрассудством пичуги, которая борется за жизнь, клюется и отчаянно извивается, намереваясь спастись из этого переплета. Тогда, чувствуя себя немного фокусником, Ирма разжимает кулак, и воробей взмывает в небо. Стремительный, спасенный. Улетает стрелой, несмотря на свои сегодняшние злоключения. Оставляет остальных участников переживать итоги первого урока. Ирму — в возмущении и торжестве справедливости. Кота — с растерянным чувством обиды и сознанием незаслуженного вторжения в его дела.
В то лето Ирме удалось вызволить из хватки жестоких зубов и колючих когтей двух воробьев, ошарашенную синицу, трепещущую малиновку, сотканную из пушинок и бойких порывистых движений. Ожившие маленькие птицы взмывали из ее разжатой ладони в ясное колокольчиковое небо, оставляя сердце встревоженным и окрыленным.
Ближе к осени она все-таки выследила то сокровенное место, где кот охотится. В дальнем углу сада, за стеной гаража скрывался бак, куда обычно сбрасывали сорняки, свекольную ботву, скошенную траву. Возле садового бака всегда суетилась веселая стайка маленьких птиц. Увивались, ликовали, чирикали, искали среди сена и сухой травы зернышки, крошки, съедобные семена. Кот подбирался к баку нехотя, без особого интереса. Струился вдоль забора и растущих рядком рябин, алычи, вишневых деревьев. Некоторое время, нагоняя на себя безразличный и ленивый вид, кот отлеживался среди канделябров сухого укропа. Издали внимательно высматривал птичий пир, вслушивался в неугомонный щебет. Перемещаясь среди грядок, кот крался прерывисто, волочил по земле лисье боа хвоста. Двигался с задумчивыми остановками среди шапок травы и подорожника. Замирал, вытягивался среди пышных свекольных листьев. Сидел смирно, с безразличием ко всему окружающему вылизывал лапу. Пододвинувшись к баку, становился совсем прозрачным. Слишком яркий на фоне травы, кот утихал, прижимался к земле. Не двигался, почти не дышал. И следил за каждым движением двух-трех синиц, танцующих птичий вальс над шапкой вчерашнего сена. Именно там, возле бака, совершалась тихая и неукротимая магия кошачьего прицела. Потом происходил безжалостный выпад, единственный, точный прыжок. И вот птичка уже трепыхалась, крепко сжатая челюстями, не знающими пощады. Пойманная, сдавленная, обездвиженная жертва оказывалась в зубах. А все остальные пичуги, которым посчастливилось избежать беды, испуганно срывались с места, скрывались в небе. И после терялись в ветвях.
Заподозрив в Ирме предателя, раз за разом отнимающего добычу, кот насторожился. Поймав птичку, он теперь все осторожнее приближался, внимательно высматривал Ирму на террасе или в садовой качалке. Торопливо и собранно огибал дом, все-таки обозначая момент своего триумфа, хвастаясь удачной охотой. Потом поскорее удалялся в безопасное место, за сарай, чтобы продолжить ритуал безжалостной расправы, медленного и жестокого кошачьего развлечения с заветной игрушкой. Теперь он тоже заранее угадывал возмущение Ирмы. Если же ей снова удавалось хитростью и силой вызволить очередную жертву из пасти, удрученный и подавленный расправой кот исчезал до позднего вечера. Обиженно сторонился. Не шел на зов. При первой же возможности, как бы играя, он безжалостно впивался когтями ей в руку. И частенько среди ночи принимался раздирать обивку столетнего дачного дивана, с явным намереньем разбудить, рассердить и расстроить.
2
В перемене между первым и вторым уроками дачный дом запирается на зиму. А в городской квартире из ночи выныривают углы шкафов и черные караваи кресел. На полу рассыпаны лунные треугольники и вороньи тени. Дверь кладовки неожиданно поскрипывает и стонет — скорее всего виноваты пронизывающие подъезд сквозняки. Говорят, раньше здесь жила самоварная барыня Катерина со своим худощавым, беспробудно пьющим Сергеичем. Жизнь не простила Сергеичу залитые за воротник одеколоны, выпитые залпом лосьоны и настойки лекарственных трав. Жизнь все пересчитала и учла с дотошностью провинциального бухгалтера.
Стоило Сергеичу свалиться и слечь, самоварная барыня Катерина многозначительно выставила его железную кровать в кладовку. Она сочла, что так правильно и справедливо. Она посчитала, что отдала пьянице уже достаточно лет и сил. Дура была, сгубила с ним молодость. Но теперь-то ее терпение закончилось. Замирая на кухне у окна, всматриваясь в снег, вьющийся вокруг фонарей, самоварная Катерина ждала лета и даже купила в надежде на долгожданный санаторий отрез крепдешина и ситец в цветочек — на сарафан или на платье. Теперь по вечерам она самозабвенно листала журналы с выкройками, будто высматривая себе новую жизнь, лучший ее фасон.
Посеревший Сергеич с каждым днем все громче причитал из темной кладовки, где пахло мышами, мазью, рулонами старых обоев и солеными огурцами плесени. Иногда, сорвавшись, Сергеич грубо требовал выпить. По ночам он ругался и орал благим матом на весь подъезд. В дни его агонии самоварная Катерина уже успела привыкнуть к своему горю и научилась не отчаиваться. Весь последний день Сергеича она безотрывно смотрела в окно и мечтала о море. Соседка снизу нашептала ей, что от слез на лицо и на душу набрасывается старость: на лбу возникают морщины, щеки обвисают, губы теряют цвет. Но, главное, все чернеет внутри и это появляется во взгляде. В последние часы Сергеича Катерина не поддалась, не раскисла, сохранила лоб, щеки и губы свежими, не упустила из души игривого огонька. Говорят, потом она очень удачно разменяла эту квартиру и уехала загород, сбежала от жалящих воспоминаний. И через несколько лет снова вышла замуж, за непьющего автослесаря из пригорода. Новым жильцам квартиры от нее достался посеревший скрипучий паркет и безутешный призрак Сергеича, который иногда звякает в кухонном шкафу стаканами, а по ночам обиженно и упрямо скрипит дверью кладовки. Но все же, несмотря на дух прошлого, несмотря на затаенные по углам обиды, с некоторых пор в ночных комнатах старой квартиры безраздельно царит неторопливое присутствие кота. Его величавый сон происходит где-то поблизости. Повсюду ширится пушное кошачье спокойствие. Как будто помещение защищает рыжий ангел, кроткий, но могущественный, одним лишь присутствием побеждающий страхи, скорби, обиженных призраков и разметанные по комнатам воспоминания.
Когда кот присутствует в темноте, ночные движения обретают неожиданную плавность и слитность. Ступаешь мягко, на цыпочках. Крадешься среди ночных теней медленно и ловко, опасаясь нечаянно потревожить священный кошачий покой и великую безмятежность, окутывающую квартиру теплом хлеба и шерсти. Сама того не замечая, Ирма двигается по темному коридору, тщательно выверяя шаги. Ступает, почти не касаясь паркета. Становится невесомой, гибкой и плавной — учится ходить по-кошачьи. И вдруг, за спиной угадывается такое же мягкое, слитное, невесомое постукивание лап. С этого момента темнота отступает, да и ночи как таковой больше не существует. Нет затаенных в черноте неясных фигур, нет обиженного Сергеича-призрака. Ни затхлого духа лестницы, ни поскрипывания дверей и паркетин, ни тревожных гудков из подворотен. Только осторожное постукивание лап за спиной, в сумраке коридора. Только дружное шествие Ирмы и кота на кухню. Вместе, невесомой кошачьей поступью, сквозь побежденную ночь и укрощенную темноту.
3
В начале второго урока кот таится на подоконнике, навострив уши — присматривает за асфальтированной дорожкой, диагональю осеннего парка. Вдруг, его будто дергают оттуда, с улицы, за невидимую ниточку. В миг хрупкая текучая фигурка выстраивается в слитный, целенаправленный механизм. Замирает. Перестает дышать. Кот безотрывно устремляется за окно, сводится к единственной точке, вибрирует и дрожит по направлению к ней. В черных росчерках березовых веток с восторгом и беспечностью барахтается воробей. Кот сливается с ним, будто соединенный уже не ниточкой, а прочной леской. Собранная, взбудораженная фигурка трясется от нетерпения охоты. Сияет рыжими лучиками взъерошенной шубы. Чуть скалится. Подрагивает верхней губой, обнажая клыки. Но совсем скоро от невозможности прыжка, от несбыточности выпада и цепкого овладения птичкой, квартиру пронзает разочарованное бормотание. Это боль кошачьей безнадежности, это песня поражения. Это отчаянье зверя, запертого в двухкомнатной тесноте. Воробей, будто почувствовав на расстоянии жалобное бессилие зверя, торжествует свою сегодняшнюю неуязвимость. Легко вспархивает, выпутавшись из черных березовых прядей. А Ирме остается вздох облегчения. И еще — скрываемая радость. Подарком для нее сегодня — беспечный миг крошечных крыльев мимо окна, в небо. Будто подпись о помиловании. Будто возможность спасения. И она сливается с радостью маленькой птицы, взмывает вместе с ней под облака поздней осени. Тайный кошачий предатель, сегодня она летит вместе с воробьем в его щебечущую легкокрылую вечность. Тем временем кот обиженно отворачивает от окна. Некоторое время удрученно сидит на подоконнике. Медленно и усердно вылизывает шубу. Укладывает каждую шерстинку на предназначенное ей место. Завершив сосредоточенное, слегка жеманное прихорашивание, он лениво растягивается вдоль горшков с каланхоэ и орхидеей. И через минуту уже спит, временно безразличный к выкрикам и гудкам улицы.
4
На кухне всегда все ясно. Про жизнь. Про будущее. И про любовь. А смерти на кухне нет. Вместо смерти здесь стойкое безвременье быта, окутанное запахами жареной картошки и сухого кошачьего корма. Посидишь за полночь за пустым столом, упиваясь кратковременным кухонным бессмертием. По привычке всмотришься вглубь черного окна на два-три других, освещающих ночь. Начнешь выдумывать были и небыли — кто там, почему не спит, почему освещает темноту запоздалому прохожему. Ирма и кот в эти поздние часы — бессонные кухонные философы, странники в быту и еще немного заговорщики. Присматривают друг за другом, помалкивают хором, размышляют о своем.
Ирма сидит за столом, пользуясь полуночной кухонной четкостью, задает вопросы, ищет ответы, раздумывает о любви. C появлением в ее жизни кота и нередких случаев его летней охоты, она все чаще предпочитает объяснять любовь с помощью маленьких птиц. Ведь иногда в любви ты — кот, крадущийся в траве на утреннюю или вечернюю охоту. А бывает, что ты — синица, трепещущая вокруг куста крыжовника или винной ягоды. Иногда в любви ты охотишься, а иногда именно ты — желанная добыча, хрупкая жертва. Но вот вопрос, который всегда остается неразрешимым: кто все-таки сильнее в любви, кто в ней могущественнее — тот, который охотится или тот, кого предполагается поймать. Иногда на полуночной кухне Ирме кажется, что самое могущественное существо на свете — маленькая птица, воплощенная хрупкость, трепещущая июльская беззаботность. Иногда ей представляется, что великая наука любви в конечном счете и сводится к способности хоть раз в жизни стать маленькой птицей, доверчивой и беззащитной, созданной для того, чтобы тебя поймали.
Кот восседает посреди кухни, прямехонько под лампой. Рассматривает линолеум, уважает размышления Ирмы, почтительно выжидает момент. В такие минуты он очень старается выглядеть «вашей прекрасной и воспитанной кисой». Полуночный кухонный кот — фокусник и даже немного маг. Он изо всех сил готовится к представлению, собирает свое кошачье обаяние и слегка сияет медовым, теплым светом. Наконец, подтянувшись, настроившись, кот с ударением заглядывает Ирме в глаза огромными золотисто-зелеными глазищами. Смотрит вопросительно. Ждет понимания. На всякий случай подбирается поближе к пустой миске. Исследует ее обреченно и жалобно. Светит прямо в душу золотисто-зеленым взором, которому слова не нужны, который все умеет донести молчанием. Чаще всего Ирма прикидывается, что не понимает по-кошачьи. Тогда раздается нетерпеливое, требовательное: «ай». Бархатно-розовый нос тычет в пустую миску. Лапы нежно и настойчиво впиваются когтями в колено. Снова пристальный, вопросительный, выжидающий взгляд не в глаза — в сердце. Ирма сварливо бормочет: «Поздно. Еды не будет». И через некоторое время они понуро удаляются с кухни, как великие философы, прояснившие многое о будущем и о любви: Ирма — впереди, кот — неторопливо и смиренно, следом за ней.
5
Третий урок и маленький экзамен случается летом, на даче. Надеясь оказаться незамеченным, кот пробирается к дому. Светится карамельно-рыжим на фоне темных листьев смородины и зарослей золотого шара. Он не пришел вечером на настойчивые крики. Под утро не воспользовался приоткрытой форточкой. Его не было всю ночь, несмотря на грозу. Теперь он невесомо подбирается к крыльцу. Деловито, со скромностью выполнившего свой долг, несет что-то домой после ночной охоты. Когда он минует пень вишни, когда он — ярко-рыжее пятно на фоне синей стены террасы, Ирма различает в стиснутых зубах птичку. Кот улавливает внимание, без особенного доверия следит за каждым ее движением. Ждет, что будет дальше. Испытывает. Проверяет преданность. Но это не мешает ему быть в самом центре своего мира, в главном моменте своего лета, торжествовать охоту. К третьему уроку они уже достаточно знакомы, прожили вместе несколько лет. Ирма прекрасно понимает его торжество, чувствует этот сияющий восторг. И одновременно распознает недоверчивое ожидание дальнейших действий, которое легко может превратиться в обиду и в кратковременную ненависть. Ирма должна поступить правильно. Должна сдать свой маленький экзамен преданности. Именно поэтому она вытирает руки вафельным полотенцем, что висит рядом с умывальником. Старается больше не смотреть на кота. Не различать, кто стал его сегодняшней добычей: воробей, синица, чиж, малиновка. Не думать о том, как маленькая птица не сумела разглядеть затаившегося в траве охотника. Не горевать о том, как пичуга доверилась кажущейся утренней прозрачности, поддалась ликованию июля и была поймана одним точным, метким прыжком. Сегодня Ирма молчит. Отводит глаза. Медленно уходит от крыльца. Все быстрее шагает мимо кустов смородины, синих горделивых аконитов, колокольчиков, тигровых лилий. И уже бежит прочь от дома, мимо зарослей малины, дровницы, кустов крыжовника, раскидистой старой черемухи. Врывается в сад, где все сверкает после ночного ливня, где редкие ледяные капли осыпаются с яблонь. Солнце просвечивает насквозь каждый лист, искристо, сочно. Листва дребезжит трелями, щебетом, пиликаньем. Все вокруг ширится жизнью, прохладой ветвей, нарастающим жаром, ароматом пыльцы. Ирма устраивается на мокрой траве лужайки, возле гаража. Ждет довольно долго, спиной к дому. Всматривается в каждый листочек клевера — нет ли заветного, с четырьмя лепестками, потому что счастья всегда мало, и счастья всегда не хватает. Время ее бегства сплетается из запахов мокрой травы, глины, бензина газонокосилок, липовой пыльцы, свежескошенного сена. Она зажимает ладонями уши, чтобы не думать, как кот торжествует свою живую игрушку. Чтобы не представлять, как он нежно и безжалостно играет с птицей в траве под старой антоновкой. Выждав минут пятнадцать, Ирма поднимается, отряхивает джинсы от травинок. И медленно возвращается к дому.
Кот лениво возлежит на боку, вытянувшись вдоль крыльца. Все позади. Сегодняшняя добыча отпразднована, останки спрятаны где-то за домом. Драма этого дня миновала. Природа умиротворенная и спокойная, как будто ничего особенного не произошло. Природа всегда продолжается, невозмутимо, бесстрастно, не содрогаясь по мелочам, не печалясь из-за маленького несчастия. Только у Ирмы внутри — судорога стыда. Ведь сегодня она — предатель птиц и отчасти — неожиданный кошачий сообщник. Ведь сегодня она — преступница и предатель. Думает о том, как часто мы — тайные сообщники тех, кого любим. Тайные предатели во имя любви. А кот лежит на боку, умиротворенно и торжественно дремлет, продолжая улавливать звуки и ароматы с кухни. И украдкой следит за Ирмой щелочкой золотисто-зеленого пристального глаза.
6
Несколько лет спустя, в далеком северном городе, Ирма каждое утро сосредоточенно помешивает кофе в турке. С любопытством и нетерпением всматривается в кофейную черноту, будто надеется найти там разъяснения о будущем или хотя бы о прошлом. Но кофе всегда молчит или тихо шумит, начиная закипать. Вдруг за спиной отчетливо слышится кошачье приветствие. Тихое, нежное, при этом пронзительное до мурашек. Ирма вздрагивает и оборачивается. В эту секунду, улучив момент, кофе выкипает, безжалостно изливаясь пеной вокруг конфорки. А она все всматривается туда, вглубь комнаты. Где никого нет. Где только пустота и прохлада. В растерянности, будто обернувшись в прошлое, пытается уловить узор своей прежней жизни. Как все, кто не выдержал, как всякий, кто обернулся и вглядывается назад, каждое утро в далеком северном городе Ирма Ирит проваливается в древность, становится женой Лота, на несколько мгновений каменеет. Быть камнем больно. Быть камнем холодно. Быть камнем одиноко. А за спиной всего лишь ветер врывается на кухню, дверь спальни издает вкрадчивый и немного требовательный звук кошачьего приветствия, дразня и изо дня в день заставляя ее обернуться. Комнаты пусты. Кот остался с бабушкой, дамой своего сердца. И все равно, каждый день в далеком северном городе Ирма ловит боковым зрением рыжее боа хвоста на балконе аптеки, замечает пушистое лисье пламя в арке особняка. Отчетливо видит уголком глаза карамельно-медовое жабо на карнизе деревянного дома со ставнями. Вздрагивает. Оборачивается. Всматривается в прошлое.
Сегодня с утра по карнизам соседнего дома снует суетливая синица, предчувствующая скорые холода. Ирма представляет: кот сейчас тоже замер бы у окна, почти прижавшись носом к стеклу. Рыже-медовые «лучики» его шерсти были бы растрепаны в разные стороны, будто маленькое домашнее сияние. Синица совершает сотню мелких движений, перелетает с карниза на карниз. Ирма неожиданно осознает, что между ней и котом в этот момент простирается лоскутное одеяло полей, она чувствует кожей холод этого расстояния, его всепобеждающую тишь: множество пустынных заснеженных пашен, деревень, лесов, болот, маленьких городов. Между ней и котом — часы стылых сосновых сумерек, а потом еще часы розового морозного восхода. И речной туман. И тишина оврагов. И рев шоссе. Синица что-то выклевывает из трещин рамы, осматривает провисшую сетку от комаров. Ирма завороженно следит за маленькой птицей. Она вдруг догадывается, что маленькие птицы — буковки Бога. И еще о том, что кот всегда это знал. Поймать или хотя бы прикоснуться к птице когтистой лапой — для него это и есть прикосновение к Богу. Секунда-другая, несмотря на расстояние, у нее с котом на двоих — одно стремительное и игривое кошачье сердце. Оно панически бьется, воодушевленное охотой, разогретое жизнью. Будто учуяв его отчаянный и неукротимый ритм, синица срывается с карниза и исчезает в звенящем морозце неба.
Ирма накидывает куртку, поправляет шапку. Вдруг кажется, что у отражения в зеркале — вертикальные кошачьи зрачки. Она трясет головой и слегка улыбается: конечно, показалось. Или все же было, случилось на одно-единственное мгновение? Ведь мы всегда превращаемся в тех, кого любим. Незаметно, сами того не желая, начинаем видеть их глазами, чувствовать их сердцем. И она спускается по лестнице подъезда — неторопливой и торжественной кошачьей поступью. Кажется, окончательно усвоив и выстрадав в этот день уроки маленьких птиц, жестокие и нежные уроки любви.
