Повесть
1
На барной стойке сияла пирамида бокалов. Под высоким потолком поочерёдно мигали люстры. Огромные фотографии из спектаклей – в тонких рамах и с просторными паспарту – украшали тёмно-серые стены. Гулко шелестели голоса и позвякивали фуршетные тарелки. Сверкали вспышки фотокамер, а молодые драматурги, актёры, актрисы давали репортёрам интервью. Яна стояла у лестницы и ощущала свою отдельность. С однокурсниками она не сошлась. Избалованные московские мажоры, они казались ей скучными и незначительными, погрязшими в чепухе типа выбора цвета носков и фасона джинсов. Они были так далеки от настоящей жизни, от неё самой. Наверное, Яна казалась им кем-то вроде экзотического насекомого. Вот и сейчас она шла по залу и чувствовала на себе взгляды. Многие знали про её роман с Вадимом и сплетничали. К чёрту!
В дальнем углу пустовал барный стол. Она встала рядом с ним, обдумывая, что делать. Конкурс она не выиграла. Никаких других предложений ждать не приходится. Цель, которая рисовалась в воображении ещё день назад, оказалась недостижимой.
– Не желаете шампанского?
Официант, совсем мальчик: светлая растительность над верхней губой, бледные прямые волосы, курносый нос. Он держал поднос так, будто просил прощения. Яна улыбнулась, взяла бокал. Рукав платья сполз. Официант скользнул по запястью взглядом, лицо его вытянулось и застыло. Яна, досадуя, спрятала руку, но что-то тяжёлое, мрачное шевельнулось в груди, и сразу же от жалости к себе глаза заволокли слёзы. Зал расплылся пятнами света, острые лучи мерцающими стрелами рассекли его на осколки.
Обычно Яна выбирала папиков – безопасная и платежеспособная категория. Вадим был старше всего-то на десять лет. Худощавый, тёмные, сияющие безумием глаза, волосы с проседью, крупный нос. В его внешности было что-то цыганское. И ещё эта завораживающая асимметрия: одна половина лица плачет, вторая – усмехается. Странный, необъяснимый, талантливый, он предугадывал события, читал мысли и так убедительно её хвалил... Она принимала похвалу, как растрескавшаяся от засухи почва впитывает влагу. Никто никогда не верил в неё просто так. Ему она предложила себя сама.
Выпускной этюд. Зрителям во время её игры было скучно. Она всматривалась в зал, ослеплённая светом рампы, в то место, где сидел он. Что-то беспокоило её, предчувствие сжимало горло, и слова, которые она произносила, звучали фальшиво. Она выкрикивала реплики, будто метала в зал ножи: «Потому что в этой космической пустоте, вакууме, хочется прижаться к чему-то, но в тепле быстро разочаровываешься – всё это слишком мимолётно, слишком быстро прогорает»1. Зал уныло покашливал, шуршал обёртками, смотрел в смартфон. Это был провал. Когда Яна спускалась со сцены, люди отводили взгляды. Рядом с Вадимом сидела женщина. «Разреши представить: моя жена». Эта толстомордая, уродливая корова? «Проходи, тут есть место», – он показал на кресло. С одной стороны – жена, с другой – любовница. Хорошо устроился. Тварь!
Яна прошла. Прошла и влепила ему пощёчину. Хлопок был оглушительный. Зал замер. Наконец что-то интересное. Потом все снова задвигались, зашелестели, будто ничего не было. Будто и не заметил никто. Вадим выбежал из зала, из носа текла кровь. Жена выбежала за ним. Яна осталась на вручение дипломов. И не плакала. Не хотела на виду у всех.
Конечно, первого места ей не дали. Не дали и второго, и третьего. Приз зрительских симпатий, и то потому, что перед показом сказала про детский дом. Подачка из жалости. Картонный лист с казённым заглавием, рамка без стекла. И никаких предложений от театра. Хотелось швырнуть диплом в членов жюри.
Она не расплакалась на вручении и не будет рыдать сейчас. Яна заставила себя улыбнуться. «Ты красивее всех! – напомнила она себе. – Не смей распускать нюни!» Она мысленно оглядела себя, будто создавая заново свой образ. Завитые тёмно-русые волосы, губы, лак. Ресницы. Золотое платье. Вадим хотел нарядить её в белый балахон, но она настояла на платье: обтягивающий корсаж, открытый лиф, из которого сияли полусферами груди. Юбка, пышная от талии, щедро открывала длинные, стройные ноги в узких туфлях на каблуках и с тонкими ремешками.
В зале пахло закусками: сырами, нарезками, каперсами и жареным мясом. Яна вспомнила, что не ела весь день. Резкая боль обожгла желудок. Но спазм тут же стих, затаился, продолжая едва заметно саднить меж рёбрами. Официанты с подносами скользили мимо. Она могла бы подойти к фуршетной линии, набрать канапе с паштетом, тарталеток с красной икрой, но такое простое действие казалось невозможным. Внимание окружающих замораживало её. Она стояла как античная статуя, держала позу и улыбалась. Да и не смогла бы она ничего съесть. От эмоционального напряжения мышцы в теле натянулись, как тетива. Вокруг щёлкали камеры. Яна развернулась к объективам «рабочей» стороной и грациозно склонила голову набок.
Мимо столика проскользнул тот самый официант, бросил на стол сложенную вдвое салфетку. Яна развернула: «Вы прекрасны, как орхидея. Разрешите проводить вас домой. P.S. Орхидея – мой любимый цветок». Яна скептически улыбнулась и посмотрела на юношу. Он ставил на поднос пустые бокалы с соседнего столика и смущённо посматривал на неё. Она показала ему свой пустой бокал. Он кивнул и понёсся за новым.
В зале вдруг зашумели и одновременно друг на друга зашикали. Леонид Захарович, худрук театра и председатель жюри, тучный пожилой мужчина, произносил тост. Яна не расслышала слов, все стали чокаться. Леонид Захарович снова сел. Он занимал центральный столик. Рядом с ним были Майкл, арт-директор, моложавый, претенциозно одетый, и Аркадия Марковна, та самая орг-дама, которая пригласила Яну на закрытый фуршет. Взяв новый бокал шампанского, Яна переместилась за барный столик рядом с руководителями театра.
– Извините, – робко сказала одна из двух девиц, которые пили за столиком чай и, как птички, откусывали бутерброды. На лице девицы не было макияжа, и Яне она показалась слепой.
– Я мешаю? – спросила Яна и, не дожидаясь ответа, отвернулась. Девицы укоризненно между собой зашептались и через минуту ретировались.
Леонида Захаровича Яна видела не впервые. Из «Википедии» она знала, что ему около семидесяти лет. Но выглядел он вполне фактурно: благородное и ухоженное лицо, растрёпанная шевелюра, тяжёлые брови, брылы и широкий нос. Портили впечатление вывернутые пухлые губы, которые теперь были влажны от коньяка. Он был дорого, но просто одет: синяя рубашка, галстук, строгие брюки, под нависающим животом – ремень. В одежде сквозила расслабленная небрежность: верхняя пуговица на воротнике рубашки расстёгнута, галстук спущен. Леонид Захарович, что называется, был у себя дома.
Яна в один миг ощутила весь расклад сил. Леонид Захарович являлся центром гравитации, которая расходилась силовыми линиями и действовала на всех, упорядочивая мир театра. Яна замечала это и раньше, на репетициях, которые он изредка посещал. Актрисы и актёры липли к нему. Он притягивал взгляды, смешки, внимание, разговоры. Но тогда Яна была увлечена Вадимом. А здесь и сейчас она осознала вдруг, кто с самого начала представлял истинный интерес. У Яны мурашки пошли по телу. До дрожи в диафрагме захотелось ему понравиться, влюбить в себя, и этим возвыситься над всеми. Ходили слухи, что Леонид Захарович плотояден, что роли даёт за секс, а примой всегда делал свою фаворитку. Что ж, Яну это вполне устраивало.
Судя по кирпичному цвету шеи и лица, худрук уже порядочно набрался. Он откинулся, вытянул ноги, ладони положил на стол. Руки его были на удивление белыми и неаристократично большими. Майкл, жестикулируя тонкими пальцами, что-то ему рассказывал. Леонид Захарович благодушно кивал, лицо его всё больше скучнело.
К столику Леонида Захаровича подошла делегация из восьми человек. Это были актёры, которые на показе давали отрывок из пьесы «Красный павиан». Позади всех, стесняясь, прятался драматург. Тараторя и перебивая друг друга, актёры рассыпались в благодарностях и восторгах.
– Спасибо вам. Вы так много… Ваши терпение и талант… Традиции… Оригинальная идея... – долетало до Яны.
– Молодые… Талантливые… – отвечал Леонид Захарович.
Они по очереди лезли обниматься.
– Тихо! Тихо! Трещотки, – благодушно осаживал он.
Оживившись, он притянул к себе ближайшую девчушку. Она испуганно замерла, как кролик в кольцах удава. А Леонид Захарович, обнимая её, смотрел в зал, показывая всем бескорыстность и целомудренность таких объятий. И неожиданно заметил Яну.
Она быстро опустила ресницы и, чуть прикусывая нижнюю губу, кинула на Леонида Захаровича такой взгляд, что он вспыхнул, как сухое полено. Забыв про девчушку, он весь выпрямился и раскрылся навстречу Яне, казалось, даже понюхал воздух в её направлении. Девчушка, высвободившись, потянула за руку драматурга, и все «молодые и талантливые», кивая и кланяясь, отошли к буфету, чтобы обожать мэтра на расстоянии.
Леонид Захарович пригладил волосы, выдвинул вперёд ногу и нескромно улыбнулся Яне. Она пошла, давая ему возможность рассмотреть себя. Длинные ноги, талия, грудь и нежно-припухлое, детское лицо. Приблизившись, Яна сделала книксен: приподняла юбку и склонила голову. Этот приём неизменно умилял мужчин.
– Помню тебя, – сказал Леонид Захарович, благодушно пожирая её глазами. – Играла у Вадьки. Какой-то интеллектуальный этюд.
– Пьеса-рассуждение о современном искусстве, – прилежно ответила Яна и вдруг присела рядом с Леонидом Захаровичем на корточки. Он даже отпрянул – так это было неожиданно. Яна поймала его большую белую руку и, глядя снизу вверх изумрудными, сияющими глазами, произнесла: – Леонид Захарович, вы – гений.
– Бог с тобой. Не надо, – он старался её поднять.
Она затараторила:
– Я вами восхищаюсь. Вы так много делаете для молодых, начинающих актёров. Я благодарна вам и хочу выразить признательность, даже любовь.
Леонид Захарович поплыл, лицо его расслабилось и обмякло. Этот детский эмоциональный порыв показался ему искренним. Да он и был таким, потому что сейчас Яна действительно Леонидом Захаровичем восхищалась.
– Спасибо, милая! Спасибо! – он по-отечески погладил её по голове. Взгляд поскользнулся в вырезе платья и утонул в ложбинке между грудей.
– Ты все мои спектакли смотрела? – Он откашлялся.
Яна энергично кивала.
– А какой больше всех понравился?
– М-м-м. Про женщину и мужчину. – Яна слышала названия, но не помнила, и потому ляпнула наугад.
– Да, да. Ну ничего. Ничего. Потом обсудим. – Леонид Захарович снова чиркнул взглядом по вырезу и одобряюще посмотрел ей в лицо. – Присядь с нами, – предложил он, придвигая свободный стул.
Аркадия Марковна обречённо подвинулась, освобождая место. Яна заметила, как старушка пытается слепить на своём уставшем лице доброжелательную мину. Майкл же не собирался скрывать враждебность, он нервно постукивал ногтями по ножке бокала. У арт-директора оказался на пальцах французский маникюр.
Леонид Захарович разглядывал Яну: длинные ноги, острые коленки, ошеломляюще узкая талия и влажный, сияющий перламутром рот. Он встречал немало красивых женщин, актрис, но в этой было что-то ещё, болезненное, манящее. Нарочитая детскость и наигранный разврат.
– Удивительно, – даже задохнулся он. – Просто удивительно!
– Что? – Яна заискивающе улыбнулась.
– Как тебя зовут?
– Вы же говорили, что помните! – Яна жеманно надула губы.
– Прости старика, милая. Плохая память на имена.
– Яна.
– Какая у тебя талия узкая, Яна.
– Да? Вам так кажется? – Яна обхватила талию пальцами. – По-моему, слишком широкая. Как вы считаете?
– Вы удалили два ребра? – спросил Майкл.
– С чего вы взяли?
– Вижу.
Лицо Леонида Захаровича вытянулось от изумления, он хотел что-то возразить, но не успел.
– Извините, если лезу не в своё дело, – Майкл говорил невыносимо светским тоном. – Вы разве не знаете, что уже давно тренд на естественность?
– Вы про мои губы? Вам кажется, что они выпирают? – Яна потрогала губы, и Леонида Захаровича взволновал её жест. – Это натуральный объём. Они не накачанные.
– Я говорю не про губы, а в целом, про ваш… – Майкл обвёл в воздухе окружность, вписывая в неё Яну.
– Накачанные, не накачанные, какая разница? – Аркадия Марковна дружелюбно смотрела близоруким, выцветшим, как пожухлая трава, взглядом. – Главное, чтобы человек был хороший. – Она примирительно подняла рюмку. – Давайте не будем ссориться, а выпьем за молодые таланты.
Леонид Захарович благодушно кивнул и чокнулся с Аркадией Марковной. Потом, не дожидаясь, глухо стукнулся о бокал Майкла. И наконец, деликатничая, повернулся к Яне.
– А твоя рюмка где? – спросил он и накрыл большой ладонью маленькую руку Яны. – Эй, любезный, – крикнул он в сторону барной стойки.
Подошёл тот самый официант. Ставя рюмку на стол, он громче, чем следовало, ударил дном о столешницу. Никто не обратил внимания. Только Аркадия Марковна вздрогнула, как от выстрела, и оглянулась. Детское лицо официанта кривилось: поднималась и вздрагивала верхняя губа, брови хмурились и куда-то в сторону соскальзывал взгляд, будто он боялся заплакать.
– А можно мне шампанского? – скромно попросила Яна, отодвигая от себя рюмку. – Не люблю коньяк. Он для меня слишком крепкий.
– Шампанское принеси, будь добр, – попросил Леонид Захарович. – Только не это, – он указал на фуршетный стол, – а нормальное, «Просекко».
– Может, «Моэт»? – едко спросил официант.
– «Просекко» подойдёт.
2
Шампанское принёс пожилой усатый бармен. Он лениво открыл бутылку, медленно налил по стенке в бокал. Всё это тянулось невыносимо долго. Яна смотрела с вымученной благодарностью на бегущие пузырьки, размышляя о том, что ей, похоже, удалось увлечь мэтра. Взгляд его горел знакомым Яне азартом. Ещё не осознавая, но уже предчувствуя неотвратимость всего, Яна почему-то ощутила скованность, даже тошноту.
– Как вам сегодняшние этюды? Не показалось, что всё вторично? – прерывая затянувшееся молчание, спросил Майкл.
Леонид Захарович отвернулся от Яны, но его ладонь уже уверенно обосновалась на её колене.
– Как всегда. – Аркадия Марковна вскинула голову, будто её снова включили в сеть. – Молодые приходят и думают, что оригинальничают, а всё старо и уже было миллион раз.
– Я отметил для себя пару свежих проектов. Неожиданный угол зрения. Энергичная подача, – продолжал Майкл.
– Ты про голого в эмалированном тазу? Я, честно сказать, боялась, что он туда пописает.
– А как вам моё выступление? – спросила Яна и тут же пожалела: вопрос прозвучал с вызовом, будто она заранее знала, что её отругают.
Аркадия Марковна глубокомысленно замычала. Леонид Захарович под столом ободряюще похлопал Яну по коленке.
– Если по гамбургскому счёту… – растягивая слова, начал Майкл, – то… вы не воплотились в образ, играли саму себя. Это, конечно, в чём-то интересно, но работать с таким материалом я бы не стал. Вам нужно преодолеть собственную индивидуальность.
Яна нахмурилась, сужая глаза. Она знала, это портит её, но ничего не могла с собой поделать.
– Я всегда думала, – сказала она желчно, – что индивидуальность – это хорошо.
– Не для актёра и не на сцене.
– Если я плохо играла – это ваша вина, ваша и Вадима. Я всё делала так, как вы учили.
Яна ещё во время мастерских поняла, что не нравится Майклу. Если бы не ладонь Леонида Захаровича на колене, она, конечно, не посмела бы ничего такого сказать. Но теперь, окрылённая дерзостью, она продолжала:
– Простите, что говорю прямо! Вам в руки попал уникальный материал, из которого вы могли сделать звезду. А вы испугались масштаба личности? И теперь говорите мне, что индивидуальность не нужна для театра. Конечно, легче ломать тех, в ком её вообще нет. А с моими внешними данными и талантом я заслуживаю блистать на лучших сценах мира! Сниматься у лучших режиссёров!
– Почему же вы этого не делаете? – Майкл надменно изогнул бровь, и Яна еле сдержалась, чтобы не выплеснуть шампанское в его противную рожу.
– Я… я… Вы не знаете, что это значит – расти в детском доме. Я талантлива и… Я получила премию за лучшую женскую роль.
– Да? Какую?
– «Золотой лист». – Яна врала. Она была знакома с актрисой, которая получила такую награду и рассказывала о ней.
– Вы же из Пензы? Пензенский колледж искусств? – Майкл был удивительно осведомлён о прошлом Яны.
– Да. И что?
– Премия, о которой вы говорите, вручается среди выпускников московских вузов.
Яна задрожала.
– Хватит. Брейк! – Леонид Захарович успокаивающе, но одновременно осаживая сжал ей колено. – Миша, у нас праздник, выпускной бал. И потом, дай девочке время. Она только начала путь.
– Я оцениваю как профессионал, – упрямо сказал Майкл, всё же сминаясь.
Яне хотелось дать сдачи, сказав ему что-то язвительное: про гейский вид, про заносчивость по отношению к людям. Ядовитые фразы сами всплывали в уме, но она сдерживалась. Леонид Захарович возьмет её в театр, тогда она и сведёт счёты, а пока не стоит портить отношения. Кто знает, как пойдёт.
Леонид Захарович под столом стал поигрывать с пальцами её левой руки, особое внимание уделяя мизинцу.
– Антракт, – сказала Аркадия Марковна и встала. – Лёня, помни, тебе завтра лететь в Берлин.
– Я тоже пойду, – Майкл поднялся, ни на кого не глядя. – Разрешите откланяться.
Он подал руку Аркадии Марковне, которая покачивалась то ли от усталости, то ли от коньяка.
– Трудный был день, – виновато улыбнулась она, и они направились к выходу, огибая по дороге столики и компании молодых людей.
Провожая их взглядом, Леонид Захарович вдруг нервно засмеялся, потом закашлялся.
– Что, Яночка? – басом спросил он.
– Да? – она с готовностью на него посмотрела.
– Скажи, девочка, чего ты от меня хочешь?
Она задумалась. Действительно, чего? Она хотела блистать, быть центром внимания, чувствовать обожание, славу. Сколько раз она воображала себя знаменитой актрисой, испытывая при этом ту сладкую и мучительную негу, которая единственная давала ей желание жить. Но разве можно про такое говорить вслух?
– Я хочу быть как вы! – сказала Яна.
– Толстым пожилым мужиком?
– Вы не толстый! Очень даже молодой и привлекательный, – Яна погладила его руку и склонилась, как бы преклоняя голову перед его талантом. Леонид Захарович растроганно улыбнулся. – Вы знаете, я из детского дома. Мне всего приходилось добиваться самой. Я всегда мечтала стать известной актрисой, – она со значением подняла брови и сделала серьёзным взгляд. – И сейчас… Благодаря вам… Вы организовали эту мастерскую. И конкурс. Я восхищаюсь вами! Вашим творчеством, вашей энергией. Вами как личностью… – она запнулась. – Я знаю, невозможно стать вами, но я мечтаю быть как вы.
Леонид Захарович с сомнением прищурился. И Яна поняла, что переиграла.
– Простите, если я вас смущаю, – она опустила ресницы, будто и сама была смущена эмоциями, которые не сдержала. – Вам, наверное, кажется, что это какая-то театральщина.
– Ты где-то работала? Я имею в виду актрисой, – мягко спросил он.
– На сцене? В театре?
– Само собой.
– Я играла в детских спектаклях. Главная женская роль в постановке «Часовщик». Девочка Яна, воплощённый образ времени. – Она не стала рассказывать, что это было ещё в Пензе, в местном театре, который ставил пьесу для новогодней ёлки.
– Ты молода. Будут роли, – Леонид Захарович многообещающе похлопал её по плечу.
Он видел, что роль, которую она разыгрывала перед ним, – это единственное, что она умеет. Яна притворно улыбалась и чего-то ждала. Впрочем, понятно чего. Не то чтобы Леонид Захарович слишком её хотел, но его мучило любопытство. Интересно было раздеть её. Своими утрированными прелестями она походила на современных кукол, монстров-нимфеток: диковинное, в чём-то даже неестественное существо, одновременно красивое и отталкивающее. И он решил не замечать фальши. Смотреть на розоватую пушистость кожи, детскую припухлость щёк, бирюзовое сияние глаз и испуганное выражение, от которого в паху зарождалось приятное умиление.
– Давай ещё выпьем, – предложил он. – На брудершафт.
Он налил себе коньяка, ей – шампанского. Сцепив руки, они выпили: он жахнул рюмку, она чуть отпила. Леонид Захарович взял лицо Яны в ладони и поцеловал поочерёдно в щёки и в лоб.
– До свиданья, Янушка! – произнёс он громко. – Желаю тебе большой актёрской удачи и творческих высот!
Яна расширила от изумления глаза, а губы её задрожали.
– Это всё? – выдохнула она.
Леонид Захарович склонился к её уху и быстро зашептал:
– Я поднимусь в кабинет. Ты не иди сразу, минут пятнадцать выжди. Вверх по лестнице, до конца коридора, направо.
Яна кивнула. Он, не оглядываясь, грузно пересёк зал и, откинув портьеру, вышел. Она смотрела вслед, непроизвольно ссутулившись и подперев голову. Если бы она увидела себя со стороны, то показалась бы себе некрасивой. Без наблюдателя её лицо проявляло истинные черты: тоску, страх и усталость.
3
За спиной громко рассмеялись. Яна оглянулась. В зале почти никого не осталось: группка спорящих о чём-то у стойки юнцов и три ярко накрашенные девицы за дальним столиком. Яна была уверена, что девицы смеются над ней, злорадствуют, что Леонид Захарович её бросил. Дуры, раз повелись. Впрочем, им-то вовсе не повезло. Разве что на халяву поели.
Яна вспомнила, что голодна, и желудок тут же заныл. Фуршетные столы опустели. От фруктов и закусок на больших блюдах остались только шкурки, косточки и огрызки. Кисло пахло лежалой едой. Официанты хмуро подчищали остатки. В дальнем холле у гардероба разом погасли люстры. В зрительном зале, громыхая, разбирали декорации.
Желудок пронзило спазмом. Яна подумала, что от шампанского мог открыться гастрит, который донимал её с детства. На тарелке, оставленной Аркадией Марковной, лежала надкушенная тарталетка, внутри которой розовел подсохший крабовый салат. Официант уже тянулся забрать её со стола.
– Оставь! – Яна грубо перехватила его руку и тут же поняла, что сделала это слишком хищно.
– Да, конечно, – он презрительно поставил тарелку. Это опять оказался тот самый официант.
– Я просто ничего не ела весь день, – оправдалась Яна. – А осталось что-нибудь ещё? – с некоторым заискиванием спросила она.
– К сожалению, ничего. – Он улыбнулся, как ей показалось, злорадно.
– Только что клеил меня, а теперь щеришься?
– Не понимаю вас. – Он развернулся и, уходя, кинул едва слышно: – Доедай объедки, шалава.
– Нищеброд! – крикнула Яна вдогонку и раздражённо отпихнула от себя тарелку.
4
Когда Яна вошла в кабинет, Леонид Захарович стоял у большого окна и задумчиво смотрел на улицу. Его массивный силуэт: широкая спина, короткие ноги, руки, заложенные в карманы брюк, и отрешённая поза – всё это в сопоставлении с тем, что должно было произойти, выглядело комично. Дверь хлопнула. Леонид Захарович вздрогнул, обернулся и засуетился, отыскивая что-то в тумбочке.
Кабинет оказался просторным, но захламлённым. Вещи хаотично разбросаны и нагромождены: массивный письменный стол располагался косо относительно окна, в беспорядке валялись бумаги, театральные афиши, папки с документами. Рыжий кожаный диван, продавленный и потёртый, неуместно торчал посередине. Кренился от тяжести стеллаж: сборники пьес с 1980 по 2018 год.
– Ах, как я люблю такие кабинеты! – воскликнула Яна, впадая в детский восторженный тон. – Сколько у вас книг! Вы их все прочитали?
– Некоторые даже поставил. В смысле на сцене. Янушка, проходи. Коньяк будешь? – он выудил из нижней тумбочки небольшую плоскую бутылку.
– Ой, а это что? – Яна приблизилась к противоположной от входа стене, где крепилась массивная стеклянная полка. На ней стояли театральные награды. Висели в рамках сертификаты, дипломы и грамоты. В центре торчал золотой чуть изогнутый набалдашник в круглом воротнике, по форме и изогнутости напоминающий фаллос.
– Премия «Сатурн», – Леонид Захарович отмахнулся и указал выше: – Там, выше, «Золотая маска».
Но Яну завораживал этот нелепый гриб.
– Можно посмотреть? – она потянулась к полке.
– Не надо. Ещё упадёт на ножку.
Леонид Захарович приблизился сзади, держа в руках два бокала. И вдруг поцеловал её в плечо. От неожиданности Яна дёрнулась и чуть не выбила из его рук коньяк.
– Ну, ну! Не пугайся, Янушка, это я, – он протянул ей бокал.
Была во всём происходящем какая-то натужность, фальшь. Яна ощущала себя мухой, попавшей в ловушку, и теперь могла двигаться только в одном направлении.
– Ну что же ты? Пей! – Леонид Захарович подтолкнул бокал и выпил сам, одним глотком.
Яна, морщась от горечи и цепкого, плотного аромата, глотнула. Нёбо обожгло, и сразу же обдало тяжёлым кисловатым прикусом. Он целовал её. Его рука, путаясь в подоле платья, искала тело.
– Хочу снять с тебя это, – хрипло сказал он, дёргая за подол.
– Подождите. – Яна искала, куда поставить бокал.
Леонид Захарович тяжело дышал и смотрел мутным, набрякшим взглядом. Лицо его пошло пятнами и, казалось, увеличилось в размерах.
Там, на фуршете, Леонид Захарович казался привлекательным. Все обожали его, и это обожание заражало. Здесь, наедине, это был неприятный старик, чьё возбуждение выглядело противоестественным и пугало.
– Вы ещё и народный артист? – наигранно воскликнула Яна, указывая на наградной иконостас.
– И народный, и заслуженный. И какой только не артист.
Леонид Захарович приблизился, и она снова ощутила запах: коньяк, чеснок, древесный парфюм и немолодое тело. Отстранив её волосы, он рассматривал подбородок, линию шеи, грудь. И вдруг резко вжался в неё, сдавил и стал шарить руками, издавая хрипящий, тяжёлый звук. Яна не выдержала.
– Подождите! – она снова оттолкнула его.
– Что?
На самой периферии иконостаса Яна увидела фотографию Вадима. Он держал «Золотую маску». На лице и в позе его был успех, тот самый, который он обещал Яне. Брови её дрогнули, напряглись, и она развернулась навстречу влажным губам и белым рукам Леонида Захаровича, который сразу же обхватил, зачерпнул, полез.
– Я сниму, сниму, осторожнее. – Она суетилась, расстёгивая пуговицу, которая пряталась на груди.
Коротко взвизгнула молния, по коже медленно пополз шифон. Платье упало. Яна заботливо подняла его и сложила на диван, потом сняла лифчик. Леонид Захарович наблюдал. Яне показалось, что по лицу его прошла тень разочарования, будто он ожидал другого. Но сразу за этим оно вновь набрякло, становясь отрешённым и сладострастным. Он стал её целовать. Вытерпев некоторое время, Яна отвернулась, позволяя ему мять и обыскивать её тело.
– Ну что ты? Что ты? – будто в беспамятстве, шептал он. – Скажи мне, что ты хочешь.
Яна увидела в тёмном окне их размытые силуэты. Это одновременно волновало и вызывало отвращение. Она положила руку на его влажную шею, приблизила губы к волосатому уху и сказала:
– Я хочу получить роль!
– Обещаю. – Он мял её ягодицы.
Яне стало обидно: деятель искусств, а так бездарен в любви.
– Дай губы, – хрипло приказал он, и Яна подставила рот. Он потянул её к дивану, повалил на себя и, расставив ноги, надавил ей на голову.
Во время того, что происходило далее, Яна думала о роли, заслоняясь приятными мыслями от реальности. В репертуаре театра была постановка про Жанну Д’Арк. В детстве Яна сотни раз читала статью о Жанне в Большой Советской энциклопедии. Её история волновала Яну, вызывала томление в груди и животе. Хотелось снова и снова представлять, что это её, святую деву, пытают и жгут на костре, и языки пламени ласкают кожу, даря бессмертие и сладкую, святую боль.
– Всё! – устало выдохнул Леонид Захарович, поднимая с себя Яну.
Он стянул презерватив, завязал узлом и, промахиваясь, бросил в урну.
– Ненавижу резинки, – устало сказал он. – Как купаться в сапогах.
Леониду Захаровичу было жарко. Он дышал громко и тяжело. Лоб его был покрыт испариной. Пока он, закрыв глаза, приходил в себя, Яна юрко оделась: уложила в лифчик груди, скользнула в платье, застегнула молнию, натянула трусы. Она приводила себя в порядок с деловитостью зверька: суетливо пудрила нос, взбивала волосы, подкрашивала губы. Сосредоточенная на себе, она не заметила, что он наблюдает. Волна брезгливости вдруг прошла мурашками по его телу. Ему стало неловко за всё, что произошло. Но неловкость эта была слабая, почти незаметная, уступая измождению и наваливающейся сонливости. Он как будто даже слегка задремал, когда Яна вдруг порывисто к нему прижалась.
– Я замёрзла. А вы?
– Давай на ты, – с усталой досадой сказал он.
– Хорошо. Вы… Ты…
– Дай воды, – перебил Леонид Захарович. – Под столом упаковка.
– Что?
– Будь добра, воду принеси, – он по-хозяйски похлопал её по коленке.
Яна встала, подошла к столу и долго ковырялась, высвобождая из полиэтиленовой упаковки литровую бутылку. Когда она подавала воду, он заметил шрамы.
– Что это?
Яна присела рядом, пряча руку в подол. Он взял её за запястье и поднял, рассматривая рубцы.
– Несчастная любовь?
Яна опустила голову и вздохнула, так тяжело и протяжно, что он сразу же пожалел, что спросил. Лицо её сморщилось, собралось бровями, морщинками, уголками губ, и красота исчезла.
– Ну ладно, ладно тебе, – Леонид Захарович приобнял её, похлопал по плечу.
Как это было не вовремя. В голове у него гудело, хотелось спать, и мысль о том, что завтра утром мчаться в аэропорт, наполняла раздражением и беспокойством. Как бы выпроводить её побыстрей? Леонид Захарович с тоской и усталостью искоса посмотрел на Яну.
Теперь он видел её иначе: не так уж молода, лет, может, около тридцати. Возможно, она была красива, но теперь, в безжалостном освещении, многое оказалось «сделанным» – и не сказать, чтобы филигранно. В губах неравномерно распределён объём. Наращенные ресницы местами отвалились. Да и голая она тоже не была идеалом: грудные имплантаты из разряда дешёвых топорщились, как детские мячи. Талия оказалась настолько узкой, что неестественность эта даже отталкивала. Под глазами темнели круги. Яна выглядела нездоровой, бледной, худой. И какая-то зажатая вся. «Может, наркоманка», – подумал он.
Он вспомнил свою похоть, неразумное и необъяснимое желание. Уж сколько раз он попадался на этот крючок. Едва наваждение спадало, он, как правило, испытывал неприязнь. Особенно неприятен сейчас казался запах: сквозь назойливый синтетический аромат парфюма пробивалась вонь сырости и костра.
В кабинете царило молчание. Было слышно, как трещит электричество в люминесцентных лампах.
– Я говорила, что из детского дома? – Голос Яны был до того приторно-жалостливым, что Леонид Захарович поморщился.
– Почему ты детдомовская? Родители где? – спросил он строго, давая понять, что его не разжалобишь так просто.
– Папа ушёл, когда мне было пять. Маму через пару лет посадили в тюрьму. Она отчима столкнула с крыльца, он ударился головой и умер. Меня отправили в детский дом.
– И что, мать жива?
– В тюрьме умерла, от воспаления лёгких.
Несколько минут она траурно молчала и потом словно спохватилась:
– Вы же поможете мне?
Леонид Захарович закрыл глаза рукой. Лампы слепили. Почему он не погасил свет? Ах да, хотел рассмотреть. И теперь она строит из себя бедняжку. Откуда у неё, спрашивается, деньги на операции? Мужики дают? Он теперь тоже вроде как должен дать.
Леонид Захарович не любил, когда у него просили. Он мог и сам, по желанию, с барского плеча. Но до этого доходило редко. Заработок его, по московским меркам, не был высок, да и скупость хозяйственника никогда не позволяла содержать любовниц. Да, актрисы спали с ним – за роли, за успех. Но искусство всё же было на первом месте – актриса должна быть талантлива, должна подходить на роль. А попрошаек Леонид Захарович терпеть не мог.
– Я хочу, чтобы вы обо мне заботились. Чтобы любили меня.
Леонида Захаровича пробрало мурашками от такой прямолинейности. Вот так дура! Не хватало только дешёвой мелодрамы. Она либо глупа, как пробка, либо не в себе. А скорее всего, и то и другое. Удивительно, как он сразу не заметил.
– Поздно уже, – сказал он. – За тебя муж волнуется.
– Я не замужем.
– Ну… парень твой.
– И парня нет. – Глаза блеснули слезливой поволокой.
Леонид Захарович сосредоточенно натянул брюки, застегнул рубашку. На него нашёл иррациональный страх. Случайно задев рукой её бедро, он вздрогнул, будто дотронулся до медузы. Хотелось поскорее отделаться от неё.
– Мы же не поговорили о роли, – она сделала испуганное лицо.
– Мне завтра лететь рано. Пошли. – Он надел пиджак и встал у двери, нетерпеливо подрагивая ногой.
5
После дождя пахло свежестью и прелой листвой. Театр располагался в центре города, но прятался среди жилых домов и многолетних тополей, от которых летом у всего района начиналась сезонная аллергия. Зато сюда почти не долетал утомительный гул машин.
Шли по стоянке, в тишине ночи упруго цокали Янины каблуки.
– Тебя куда? – Леонид Захарович избегал встречаться с ней взглядом.
– На Петровско-Разумовскую.
– Мне не по пути. Вызову тебе такси, ладно?
– Может, подвезёте? – жалостливо и бесцветно попросила Яна.
– Прости, милая, с шести утра на ногах. Завтра в пять выезжать. Голова трещит. – Он сжал виски, держа в правой руке телефон. – Алло! Да! Здравствуйте. Пожалуйста, к театру… Назови адрес.
Яна молчала.
– Куда ехать? – раздражённо спросил он.
Ждали в машине. Яна теребила край пальто. Она чувствовала, что отпугнула чем-то Леонида Захаровича, но не могла понять чем – и не находила слов, чтобы всё исправить. Он нетерпеливо ёрзал, то сжимал руль, то заглядывал в телефон, проверяя время. Ему явно хотелось побыстрее уехать. Он бы, наверное, выгнал её ждать на улице, если бы на лобовом стекле не появлялись капли дождя, сквозь которые тополя, освещённые электричеством, расплылись, словно на полотнах экспрессионистов.
– А как же роль? – глухо, сквозь подступающие слёзы, спросила Яна.
– Какая роль?
– Я думала, вы возьмёте меня в театр. Вы обещали.
Леонид Захарович тяжело вздохнул. Хотелось сказать правду, что помочь он ей ничем не может. Денег у него особо нет, роль он тоже не даст – тут даже прослушивание не нужно. Можно, впрочем, в массовку. Хотя тоже, чёрт знает, с ней же не оберёшься хлопот.
– Где ты училась, напомни? ВГИК? ГИТИС?
– Пензенский колледж искусств и актёрские курсы. Ещё у вас. В мастерской.
– Ну-у-у! – протянул он. – Этого мало. У нас серьёзный театр. Нужно образование, опыт.
– Где же я их возьму, если мне не дают ролей?
– Ты уже не маленькая. Сама понимаешь. Театр – тусовка закрытая.
– Настолько закрытая, что в неё не пускают даже через ваш диван?
– Ну посмотрим, посмотрим. Вон, приехало твоё такси.
Сажая Яну в такси, Леонид Захарович отстранённо поцеловал её в щёку.
– Позвоню, как вернусь.
– У вас же нет моего телефона. – Яна наморщилась и так растянула губы, что лицо её превратилось в лягушачью гримасу. По спине Леонида Захаровича побежал неприятный холодок.
– Ну что ты расквасилась? Всё хорошо будет. – Он сунул ей в ладонь тысячу рублей и закрыл дверцу.
Машина медленно тронулась от стоянки. Яна посмотрела на купюру, смяла её и швырнула. Бумажный шарик ударился о приборную панель и упал на переднее пассажирское сиденье.
– Он с карточки заплатил, – сказал таксист с сочувствием в голосе. – Обидел вас?
Яна увидела в зеркале жалостливый и заинтересованный взгляд водителя, он, видимо, был не прочь утешить.
– Дайте сюда! – грубо сказала она.
Лицо водителя удивлённо вытянулось. Не оборачиваясь, он подал назад купюру. Яна вырвала деньги и снова скомкала, впиваясь длинными ногтями в свою ладонь.
За окном был ночной город: мокрый асфальт, сонные здания, застывшие тени, которые чередовались с пятнами света от фонарей. Водитель включил авто-радио. «Ты такая сладкая, как хуба-буба, я хочу целовать тебя прямо в губы, внутри тебя наклейка, ай, по приколу, выпью тебя всю, как кока-колу», – пел приторно-глуховатый голос. Яна, не замечая ничего, видела себя в кабинете: премия «Сатурн», счастливый Вадим на фото, влажные, рыхлые губы Леонида Захаровича. Как осколки, картины прожитого впивались в нервы, вызывая во всём теле болезненный горячий спазм.
– Как дешёвой проститутке, – шептала она. – Сраная тысяча рублей. Роль он мне даст. Сука! Тварь! Я на тебя заявление подам. Насильник! Педофил!
Яна опять вспомнила его лицо с красными пятнами, руки, жирную и дряблую грудь, большой живот и ниже. От отвращения она задрожала.
– Фу! – судорожно стряхивая с себя его прикосновения, она тёрла шею, лицо, руки. Ей казалось, что на кожу налип запах, который хотелось быстрее смыть. Стараясь справиться с рыданиями, она закрыла лицо руками. Но и с закрытыми глазами видела грузное тело, пряжку ремня, седую поросль курчавых волос. Хотелось его убить. Она представила, как бьёт его палкой: по лицу, рукам, животу, в пах. Даже слышала эти ощутимые плотные удары, его вскрики, чувствовала вкус крови на прокушенных губах. Она била и била, испытывая облегчение.
Машина притормозила после поворота к дому.
– Какой подъезд? – спросил водитель, выдёргивая Яну из картин воображения.
6
Яна лежала на матрасе, брошенном на пол однокомнатной съёмной квартиры. Из мебели в комнате были журнальный стол, трюмо и стул, на которые она вчера, собираясь, бросала платья. Окно, закрытое куском фиолетовой органзы, тихо светилось уличным электричеством. На полу стояли в трёхлитровой банке увядшие розы, пахло сыростью, пылью и штукатуркой. Яна сняла квартиру в хрущёвке не только из-за дешевизны: ей нравились прохлада и запах тления – это напоминало о детстве. О том времени, когда всё ещё было хорошо. Сейчас, при свете настольной лампы, комната походила на гримёрку: разбросанная одежда и заставленное косметикой трюмо.
Опять началась изжога. Желудок ныл, будто всасывал сам себя. Внутренности пекло. Больная, голодная, оттраханная, с жалкой тысячей в кошельке – вот кем она оказалась на самом деле, а не великой актрисой.
– Шваль, – сказала она вслух. – Дешёвая проститутка. Мясо для мужчин. Дырка. Кукла. Ничто.
Она села на матрас, выпрямилась, застыла, вперив глаза в нечто мрачное, доступное только её внутреннему взору.
– Так ведь удобнее! Да? Всем удобнее. И тебе удобнее. Прекрати ныть!
Она зарычала, сминая на груди футболку, и вдруг бросилась в подушку лицом. От слёз быстро намокла наволочка. Заложило горло и нос. Яна шумно дышала, выдыхая с протяжными стонами. У неё клокотало внутри. В своём внутреннем мире она опускалась на дно, туда, где уже много раз бывала. Там пылал пожар и клубилось что-то страшное, непреодолимое и могущественное – ярость.
– Никто… никогда… тебя не полюбит. Ты – отброс! – она говорила чужим, сиплым басом. – Место твоё – на свалке, в бомжатнике. Ты сдохнешь от голода и нищеты!
– Я всего лишь хочу любви, – отвечала она же другим, высоким и напуганным голосом. – Разве я много прошу? Чтобы меня взяли на руки. Согрели. Я замёрзла. Я хочу, чтобы кто-то меня любил, хоть один человек. По-настоящему. Папа! – Она замолчала, прислушиваясь к темноте. – Папа, ты слышишь! Ведь я красивая, пап? Посмотри! Я хорошо учусь. Ты будешь гордиться мной, когда приедешь. Когда ты приедешь за мной, папа?
Она снова заплакала, но теперь по-другому. Тихо всхлипывая, глотая слёзы и задерживая дыхание, будто проверяя, слышит ли её тот, незримый, о котором она говорит.
Нагретая солнцем, белая, закованная в камень набережная, сияющее вдали море. Праздничные, нарядные люди. Лица их расслаблены – жара уже спала. Музыка. Сладкий запах попкорна в карамели, от которого дрожит внутри предвкушение: сейчас они будут есть попкорн, мороженое и, возможно, сладкую вату, а завтра – снова купаться и загорать. И это продлится так бесконечно долго, почти две недели, что кажется – будет всегда.
– Давай купим тебе браслет? – папа наклоняется и показывает на старика, который весь сложен из коричневых морщинок. Старик держит в руках картонку, на которой развешаны яркие украшения. Он похож на улыбающееся дерево, которое протягивает ветки, а на них – чудесные бисерные цветы. – Выбирай! – говорит отец.
И Яна тычет в первую фенечку с краю – красные и синие элементы орнамента на белом фоне. Папа завязывает на её запястье браслет, берёт её на руки и поднимает так высоко, что она видит сразу всю набережную, и море, и большой белый корабль вдали.
После той поездки родители развелись. Истинной причины Яна не знала, но мать почему-то ненавидела отца. Она выкинула его фотографии, в том числе те, где они вместе отдыхали в Сочи. У Яны остался браслет и воспоминания, из которых она выстроила в воображении целый мир, состоящий из любви, солнца и водной глади. И заперла в нём саму себя, свою нежную и доверчивую душу ребёнка.
В соцсети «ВКонтакте» – двести тридцать восемь Николаев Красновых в возрасте от пятидесяти до семидесяти лет. В «Одноклассниках» – пятьсот восемьдесят семь. Яне казалось, что она сможет узнать по лицу. Но чем больше она всматривалась в засвеченные или слишком тёмные, но одинаково плохие снимки обрюзгших пожилых мужчин, тем больше её воспоминания об отце искажались. Она осознавала, что вовсе не помнила лица, а каждый раз рисовала заново. Разглядывая мужчин, она ни в одном не видела родных черт. И в то же время любой мог оказаться тем самым. Воспоминания двоились, троились, подстраивались под момент. И её мучили сомнения. Как спасение приходила мысль, что, если она прославится, он найдёт её сам.
Яна утёрла слёзы, запястье щипало. Час назад она снова резала себя. Это помогало. Тиски, зажимающие душу в мёртвый захват, слабели, отвлекаясь на боль в руке. Она как будто приносила жертву демонам. Они отступали. Несколько капель крови за возможность стать пятилетней девочкой, спрятанной в тот солнечный южный день. Но время быстро кончалось, и вот уже снова горят внутренности и наплывают воспоминания гадких стоп-кадров. Сколько их было, обидевших её мужчин?
– Хватит, – оборвала она себя. Резко встала, включила ноутбук. Губы сжаты, на скулах – желваки, тело – одна напряжённая, целеустремленная мышца. Освещённая экраном, Яна яростно била по клавиатуре.
«Сообщаю, – писала она, – что художественный руководитель вашего театра такого-то числа в такое-то время изнасиловал меня. Требую связаться со мной и обсудить варианты компенсации морального и физического ущерба. В противном случае я обращусь в полицию с заявлением. Я буду требовать справедливости. Если придётся, устрою одиночный пикет у театра, встану с плакатом: “Здесь работает насильник и педофил”. И сделаю всё, чтобы о его поступках написали в прессе. Мир должен знать, как он поступает с беззащитными актрисами, которые хотят получить роль!»
«Отправить».
«Наши сотрудники свяжутся с вами в ближайшее время».
Яна набрала в поисковике «заявить об изнасиловании». Прочла советы юристов, составила заявление в свободной форме, нашла адрес полицейского участка, подробно представила, как и что будет говорить. Изучила всё, что смогла найти про Леонида Захаровича. Женат, двое детей, внучка. Сын и дочь живут в Германии. Жена Наталья – немолодая актриса. Яна мысленно представила, как она ежедневно встречает Леонида Захаровича после театра. Не может быть, чтобы она не знала. Тем более уже был прецедент: на Леонида Захаровича в интервью интернет-изданию жаловалась одна молодая актриса. Но после этого про неё ничего не удалось найти. Вероятно, Леонид Захарович помог завершиться её карьере. Что ж, Яне в этом смысле терять нечего.
7
Леонид Захарович ехал в аэропорт. Играло «Радио JAZZ». Окна слегка потели, приходилось включать обогрев. Ночью ударили первые заморозки, и трава резко пожелтела. От недосыпа и коньяка у Леонида Захаровича гудел затылок и болели виски, но всё равно было приятно ехать по утреннему пустому шоссе. В голове ещё не было никаких мыслей: ни о встрече с дочерью и её семьей, ни о гастролях в Берлине, ни о вчерашнем «приключении». Ощущался неприятный осадок в душе, едва уловимый и отдалённо похожий на стыд. «Похмелье, – решил он. – Сяду в самолёт и закажу грамм двести коньячка».
Зазвонил телефон. На экране высветилось: «Таня Пиар».
– Алло.
– Леонид Захарович, тут какая-то сумасшедшая сообщения с сайта шлёт. Говорит, заявление на вас напишет.
– Что за сумасшедшая?
– Какая-то Яна. Пишет, что вы… э-э-э… как бы это… изнасиловали её. – Тане тяжело далось выговорить такое. – Что делать? Нужно взаимодействовать со СМИ?
– Не обращай внимания. Заблокируй, и всё.
Леонид Захарович положил трубку. Он был неприятно удивлён. Разве она не получила то, что хотела? Она же с первой минуты дала понять, что мечтает переспать с ним. Чего же ей теперь надо?
«Вы мне поможете?» – вспомнилось жалостливое лицо.
– Ах ты ж чёрт! – простонал он, осознавая, что совершил вчера что-то нечистоплотное, угрожающее упорядоченному течению его жизни. Чего-то он вчера про эту Яну не понял. Да и хотел ли понять? Сама виновата, вела себя как шлюха, вот он и поступил соответственно. А теперь что? Ничего. Обычная история, каких миллион. Конечно, при желании может подпортить репутацию, но насилие – этого не докажет. Да и репутация у него уже не ахти.
Он вспомнил предыдущий скандал подобного рода, который закончился ничем. Было лишь одно последствие – жена перестала спать с ним в одной постели, но он только обрадовался: её жаркое тело давно тяготило его ночами.
«Надо всё же пристроить эту Яну куда-нибудь, хоть в массовку».
Он набрал номер Майкла:
– Миша, Мишаня. Ты как, не обиделся на меня вчера?.. Ну ладно, ладно… Слушай, у тебя, случаем, нет знакомых режиссёров, которым вчерашнюю даму можно в постановку пристроить? Или в детский спектакль? Нет?.. Ладно… Ты подумай, может, кто придёт в голову. Ага, давай, давай, до встречи.
8
В участке её заставили дважды пересказывать, как Леонид Захарович пригласил в кабинет, как удерживал против воли, как вынудил вступить с ним в половую связь. Они требовали подробностей: кто расстегнул молнию на платье, снимала ли она бельё, какие виды проникновений имели место, использовал ли насильник презерватив, получила ли она удовольствие и дал ли он ей роль. Над ней глумились, намекая, что у них в полиции тоже есть спектакли. Яну била дрожь, приходилось сжимать ладони между колен, чтобы не выдать нервозность трясущимися руками. Она ощущала бессилие, похожее на провал в пустоту, в тошноту невесомости.
Тощий полицейский с жалостливым лицом и крупный, сильно потеющий следователь ей не верили, вели себя так, будто она получила то, что заслуживала. Оба почти слово в слово повторили, что в возбуждении уголовного дела ей откажут, а, возможно, обвинят в ложном доносе по статье 306 УК РФ. И Яна заявление забрала.
Наверное, надо было забыть и жить дальше. Если бы она не вложила все свои чаяния в эту мастерскую! Если бы оставила отходные пути! Но она доверилась Вадиму, изменилась ради него. И теперь ни постоянного спонсора, ни перспектив. Помогла бы поездка к морю, новое увлечение, поклонник. Но телефон молчал, в соцсетях под фотографиями появлялись бессодержательные комментарии, и совсем не было сил делать что-то самой: ходить на презентации, писать сообщения, напоминать о себе. В жизни наступила зловещая пауза. Яна провалилась в ядовитые эмоции: обиду, воспоминания, страх перед нищетой. Будто какая-то сила бросала её в прошлое, заставляя перебирать осколки недавнего краха: сообщения от Вадима, его сухие, холодные руки, жёсткие губы, тяжёлое, дрожащее тело в темноте, сожаление в глазах и застилающее их, как болотная ряска, равнодушие, а в финале – хищно изогнутые, как клюв стервятника, нарисованные брови его жены.
Сама не зная зачем, Яна дежурила у театра. Погода была солнечная, вернулось лето, но уже приглушённое, прибитое пережитыми холодами и пахнущее увяданием. Яна сидела на детской площадке и неотрывно смотрела на вход. Она ждала Вадима.
Мысль о нём отдавалась болью. Хотелось сказать ему, что он – бездушный мудак, такой же, как все мужчины. Он и многие до него, которые клялись в любви. Это его вина, что нельзя разжать напряжённое, словно кулак, сердце и что сказочка про любовь в очередной раз обернулась ложью.
«Может, правильнее любить женщин? – рассуждала Яна. – В женщинах – материнский инстинкт». Она представила себя с какой-нибудь зрелой дамой и усмехнулась – до того это показалось нелепым.
От стоянки к театру шла Аркадия Марковна. Длинные и худые ноги её были обтянуты вельветовыми джинсами, из-под замшевого жакета торчала красная водолазка, с шеи свисали бусы. Она стильно выглядела для своих лет.
– Аркадия Марковна! – крикнула Яна, выбегая к дороге. – Аркадия Марковна.
Та оглянулась, подслеповато прищуриваясь. Увидев Яну, поменялась в лице, рассеянная интеллигентность сменилась на подозрительность. Но всё же она ждала.
Глядя, как Яна перебегает в неположенном месте дорогу, Аркадия Марковна невольно затаила дыхание и свободно вздохнула, только когда та перешагнула бордюр. Яна шла к ней по газону. В тёмных коротковатых джинсах, в лёгком болоньевом пальто, в чёрной футболке с принтом панды, в кедах. Лицо её было без грима, бледное и осунувшееся. Яна выглядела жалкой, без хищного лоска, который произвёл неприятное впечатление на Аркадию Марковну в день показов. Недоразумение, а именно так называла она любовные истории босса, будто сломило Яну, и Аркадия Марковна невольно почувствовала расположение к ней.
– Здравствуйте! – Аркадия Марковна решила держаться с холодной вежливостью. – Что вам нужно?
– Поговорить.
– О чём?
– Можем мы зайти в театр? К вам в кабинет?
– Не думаю, что это хорошая идея.
– Будем говорить здесь? – Яна окинула взглядом улицу.
– Да, и, пожалуйста, давайте недолго.
– Я… Вы ведь в курсе того, что он сделал? Леонид Захарович.
– Честно сказать, не горю желанием в этом разбираться.
– Он обещал мне роль. Я поэтому согласилась.
– Сколько вам лет, что вы верите в такие обещания?
– Мне нужна роль. Я голодаю.
– Ну так ходите на кастинги, как все. Рассылайте резюме. Устройтесь, в конце концов, на работу.
– Кем?
– Не знаю. Официанткой.
– Я – официанткой?
– А что? Вы особенная?
– Это подло. – Губы у Яны задрожали. – У меня никого нет. За меня некому заступиться, некому дать совет.
– Мне вас жаль, милая, – Аркадия Марковна смягчилась. Она понимала эту девушку, но понимала и то, как устроен театральный мир, в котором толпы молодых актрис готовы пойти на что угодно ради роли в известном московском театре. – Правда, я хотела бы вам помочь. Но я ничего не могу сделать. Вот. Хотите билеты? Я планировала их подарить племяннице. Но я ещё возьму. «Берите!» – она протянула Яне конверт, пытаясь всучить его в руки. – Возьмите, прошу.
Яна взяла.
– Повлияйте как-то на него, – попросила она тихо, заглядывая Аркадии Марковне в лицо. – Вы – моя последняя надежда.
– Поймите, Яна. Леонид Захарович – гений. Да, у него есть недостатки. Его любвеобильность, одержимость, я бы даже сказала – эротомания. Но это беда всех гениев! Мы должны им это простить. Так проявляется энергия жизни. Стихия, поток. И Пушкин таким был, и Толстой. Почитайте дневники Толстого.
– Если он гений, ему позволено трахать актрис?
Аркадия Марковна сморщилась – это прозвучало грубо.
– Просто вас много, очень много. А он один. И он – мужчина. Но он ещё и гениальный режиссёр, который понимает: для настоящей игры нужен талант и ежедневный тяжёлый труд на сцене. Недостаточно просто раздвинуть ноги.
– Да пошла ты! – Яна толкнула её. – Корова тупорылая.
Аркадия Марковна оступилась, делая шаг назад, но не упала. Резкая перемена в Яне была как оплеуха.
– Перечница старая. Карга. Думаешь, ты – интеллигенция? Нет. Ты такое же, как он, дерьмо, потому что покрываешь его и оправдываешь. И ещё боготворишь этого козла!
Аркадия Марковна быстро зашевелила губами, пытаясь что-то ещё сказать, но не могла. Она почувствовала, что кровь прилила к лицу. Вцепившись в сумочку и глядя под ноги, она быстрым шагом ринулась к театру.
9
Неожиданно выпал снег. Он летел с низкого серого неба бесформенными ошмётками и, соприкоснувшись с землёй, истаивал, превращался в слякотный серый кисель, валиками расступающийся под ногами. Яна шла к метро. Денег оставалось мало, тратиться на такси было бы неразумно. Дул ветер, она дрожала и всю дорогу смотрела на свои мелькающие при ходьбе ноги, вернее, на острые носы замшевых сапог. Было жалко наступать ими в слякоть, и, когда Яна дошла до метро, она испытала облегчение, что теперь будет сухо и тепло.
Но в подземке тошнотворно пахло: едкий запах жжёной резины и оплавленных проводов. Люди с бледными лицами смотрели в свои экраны. Яна тоже достала смартфон. Открыла «Инстаграм». День назад она выложила фото, где в купальнике сидит на берегу Аравийского моря: белый песок, бирюзовая вода, разлетевшиеся на ветру волосы. Под фото было более двухсот лайков. Слабый ток удовольствия прошёлся по телу. Яна улыбнулась, собираясь читать комментарии, но машинально огляделась, интуитивно чувствуя внимание. Немолодой коренастый кавказец с лоснящимся, как его ботинки, лицом, заинтересованно рассматривал её. Встретившись с ней взглядом, он сально подмигнул и кивнул на телефон, давая понять, что хочет получить её номер. Яна скривилась. От мимолётного удовольствия не осталось и следа, захотелось умыться. Она презрительно сжала губы, нажала на три точки рядом с фото и добавила надпись: «Глядя на меня, мужчины могут подумать, что я – сытный ужин, который можно получить по дешёвке. Господа, бифштекс может оказаться начинённым стеклом. Слюнявые сердечки оставьте при себе. Мне интересны только те, кто платят. Если у вас нет нескольких сотен тысяч, которые вы готовы потратить на меня, – идите лесом». Тут же появился комментарий некоего ryabchenko: «Серьёзные люди в инсте не сидят. Открытая продажа уместна на сайте содержанок. Помогу с регистрацией. Беру недорого, 10 % от якорного спонсора».
«ryabchenko, не пойти ли тебе в бан!»
«Не принимаю советов от шалав».
Лицо Яны мгновенно залило жаром. Она забанила ryabchenko и с мстительным злорадством удалила ветку комментариев. Но тут же пожалела: хотелось зайти к этому уроду на страницу и посмотреть, что это за хер с горы. Яна бросила телефон в сумку и вспомнила, куда едет и зачем: внутри сумочки неуместно торчал белый конверт. И хотя она ещё сомневалась в своём решении, всё же ryabchenko моментально стёрся из мыслей, как незначительное грязное пятно.
В супермаркете она купила зажигалку, жидкость для розжига мангала и банку энергетика. Хотелось курить, и она взяла пачку «Винстон Лайт». Ветер пронизывал, забирался под куртку. Яна дрожала. Стоя около урны, она выкурила подряд несколько сигарет, запивая приторным синтетическим пойлом. От страха и нервозности она не ощущала тела – одно перекрученное жилами, толкающее в грудь напряжение. Ещё раз открыла сумочку. Конверт белел с какой-то даже укоризной. Яна знала, что внутри билет на тот самый спектакль, в котором она мечтала получить роль. Такая вот усмешка судьбы. События были как узлы, затягивающиеся на нервах.
В театре Яна сдала куртку в гардероб и несмело прошла в фойе. Она ждала и в то же время опасалась, что встретит кого-нибудь из знакомых. Непрестанно озираясь, она жалась к стене. Вокруг были чужие и непримечательные люди, в основном пожилые женщины, блёкло и бедно одетые. От них так и несло замшелой интеллигенцией. Шуршали обрывки фраз: «актёрская игра…», «талант…», «премьера…» Яна разыскала своё место в зале, оно оказалось в одной из центральных лож.
Множество кресел пустовали. Рядом с Яной заняты были только три. Погас свет, начался спектакль. Яна не понимала ничего. Какие-то люди, выхваченные световым пятном, бегали, кричали, двигали деревянные лестницы, махали палками и кусками материи. Действие представляло из себя балет, где забинтованная в матерчатые полосы актриса, похожая на мумию, а не на Деву, что-то выкрикивала и прижимала руки к груди. Мужчины в кожаных доспехах следовали за ней по пятам, то и дело выхватывая из-за пояса искусственные мечи. Как Яна ни сосредотачивалась, ей не удавалось обнаружить связности между событиями на сцене. Её сознание, замкнувшееся на предстоящем, где мысль бегала туда-сюда, как переменный ток, плавилось от напряжения, не оставляя возможности что-либо понять. Яне было необходимо решение. Но она не могла. Она ждала знака судьбы.
Включился свет, застучали сиденья. Яна встала и пошла куда-то, просто потому что надо было идти. Неожиданно она оказалась в буфете. Это был тот же зал, только без скатертей и фуршетных линий. На мраморной барной стойке стояли тарелки с бутербродами, к ним тянулась очередь. Всё было буднично, и не верилось, что там, с изнанки, в кулуарах театра, скрывается тот самый кабинет, косо стоящий стол, потёртый диван и «Сатурн» на полке. Возле кофе-машины суетился мальчик – официант с бесцветными волосами. Он и теперь показался Яне некрасивым. За дальним столиком сидел Вадим. Он смотрел в телефон. Широкие скулы, резко очерченный подбородок, косая, неровно подстриженная чёлка, падающая на глаза. У Яны задрожали колени. Она спряталась за угол и слушала, как стучит о грудную клетку сердце. На неё оглядывались, будто удары были всем слышны.
Торопливо пройдя по коридору, она нырнула за плотную бархатную портьеру и оказалась в холле, где висели портреты актёров и режиссёров. Леонид Захарович висел выше всех. Самодовольное лицо и сладострастные губы. Вот её враг! Он олицетворял собой мужской мир – мёртвый и воняющий трупным смрадом театр. Сатурн, пожирающий детей. Он пока ещё задаёт правила, но она знает, как вытащить на свет его лицемерие. Она не побоится принести себя в жертву.
В зрительном зале приглушённо заиграла музыка. Начался второй акт.
Она быстро поднялась по лестнице, прижимаясь к стене, чтобы быть незаметной из бара, нырнула в ложу и погрузилась в кресло, как в окоп. После антракта здесь никого не осталось, зрители переместились в партер. И Яна поняла – это знак. Решение принято. Ей сразу же стало легче.
Вторая часть постановки неожиданно захватила её. Взят Орлеан, коронован Карл, а Жанна уже в опале.
– Откуда ты знаешь, что права? – кричал высокий, худой человек в чёрном.
– Знаю, – отвечала Жанна. – Мои голоса...
– Ты останешься одна – одна, как перст, – со своим тщеславием, своим невежеством, своей самонадеянностью, своей кощунственной дерзостью! – грозил епископ, и каждое слово отзывалось в Яне, будто он говорил о ней.
– Да, я одна на Земле. Я всегда была одна. Мой отец велел моим братьям утопить меня, если я не буду сидеть дома и сторожить его овец. Пусть погибнет Франция, лишь бы его ягнята были целы!.. Я понимаю теперь, что одиночество Бога – это его сила, ибо что сталось бы с ним, если бы он слушался всех ваших ничтожных, завистливых советов? Ну что ж, моё одиночество тоже станет моей силой.
– Кощунство! Кощунство! В неё вселились бесы!
– Чудовищно! Дьявол среди нас!
– Зажигай огонь! На костёр её!
Жанну привязывали к кресту. Окружённая сияющим ореолом искусственного пламени, она вскидывала руки. Внутренний голос сказал Яне: «Теперь!» Она достала из сумки пластиковый пузырёк, облила колени, свитер на груди, соседние кресла, пол, остатки выплеснула на портьеру. Чиркнула зажигалкой. Поднесла к себе. Замерла. От ужаса сжалось где-то в области диафрагмы, подступила тошнота. Захотелось бежать. Вмиг вообразила, как вспыхнут волосы, как надуется волдырями краснеющая, болезненно уродуемая кожа, как пламя выжрет глаза. Огонёк зажигалки плясал перед зрачками. Она закрыла веки, но он продолжал вздрагивать, отпечатавшись на сетчатке. Выдох – вдох. Выдох. Почему она должна умирать?
Сзади послышался скрип двери, и Яна, испуганно дёрнувшись, спрятала зажигалку в руке. Сотрудница театра, незапоминающаяся женщина средних лет, заглянула, кивнула Яне и исчезла. Спектакль подходил к концу. Яна снова чиркнула зажигалкой и поднесла к обивке соседнего кресла. Ворс вспыхнул. Она инстинктивно отдёрнула руку, потом встала и сделала шаг назад, потом ещё один. Бархат горел неохотно и поверхностно, почти сразу гас, оставляя на сидении большие чёрные кляксы. Казалось, он вот-вот потухнет. Но пламя спрыгнуло на пол, резво пробежало короткий, в полметра, путь и сразу же занялось портьерой. Яна попятилась к выходу, проскользнула сквозь фойе и побежала вниз по лестнице, болезненно и воровато придерживая под мышкой сумку. Она выскочила из театра через тяжёлую двойную дверь. Никто не остановил её.
10
Низкое серое небо нависало над городом, как тяжёлый и плотный дым. Снег превратился в морось, которая пропитывала пространство мелкой штриховкой влаги, делая его мутным и слепым. Тополя фрагментами отражались в лужах, по краям которых расходились радужные разводы. Свежий асфальт, уложенный на площадке недавно, не впитывал капли, и они покрывали его, как чёрные волдыри.
Ссутулившись и опустив голову, Яна сидела на качелях на детской площадке. Синие губы дрожали, волосы висели сосульками. Выбегая, Яна оставила в гардеробе театра куртку, она тогда не чувствовала холода и ничего не чувствовала, кроме желания убежать, но теперь её трясло, стучали зубы, и приходилось сильнее сжимать челюсти, чтобы унять этот дробный и громкий стук. Но всё же она сидела и чего-то ждала. Обхватив себя руками, подняв плечи, она пыталась согреться. Холод пронизывал. Её узкие бёдра легко влезли в сиденье для детей, но ноги были слишком длинными, и она медленно сгибала и разгибала их, как кузнечик. Качели противно поскрипывали. Яна морщилась от звука, как от зубной боли.
У театра стояли пожарные машины, сгрудилась толпа людей. Эвакуированные зрители, их родственники, просто зеваки.
«Возгорание произошло на втором этаже, – перекрикивая толпу, вопил в синий микрофон журналист какого-то канала. – Из-за сломанной противопожарной системы пламя распространилось на второй этаж. Зрители были эвакуированы. По предварительным данным, жертв нет».
Яна покачивалась на качелях. Слова журналиста были ей слышны. Но она не думала о жертвах, о том, что они могли быть. Это не помещалось в её голове. Она думала о том, что теперь её арестуют. Везде были камеры. Жаль, не хватило решимости поджечь себя. Но теперь уж вышло, как вышло. Она – не Жанна д’Арк. Она устала. И замёрзла. И совсем одна. «Одиночество Бога – это его сила». Нет, она не бог. И жизнь катится под откос, хотя всё должно было сложиться по-другому. И она покачивалась. Скрып-скрып.
Наконец она слезла с качели и пошла. Через дорогу, по грязному от дождя газону, сквозь оцепление. Яна проталкивалась через толпу, люди расступались. От крыши валил дым, похожий на налезающих друг на друга чудовищ. Выла сирена. Двое мужчин в чёрной форме и нашивками МЧС толкали внутрь театра каталку, третий, с пластиковым чемоданчиком, бежал за ними. Кто-то кричал: «Сюда! Сюда!» Яне вдруг представилось, что там, внутри, задыхается Вадим. Перед глазами встало его бледное лицо и застывшая жёсткая морщина у тонких губ. Она ведь может его убить! Эта мысль хлестнула, как кнутом. Она рванула вперёд, срывая скотч ограждения. Плотный мужчина в форме МЧС перегородил дорогу.
– Пустите. У меня там… друг! – крикнула она.
– Девушка, отойдите.
– Это я подожгла театр!
Мужчина спокойно отстранил её, как лишнюю вещь. И тут Яна заметила Вадима. Он был на противоположной стороне толпы. Растерянный взгляд его устало и слепо шарил по толпе, ничего не замечая. Вадим был таким же испуганным и незначительным, как остальные. Он был всего лишь одним из людей. Мимо Яны в обратную сторону пробежали спасатели с носилками на колёсах.
Яна сделала несколько шагов назад, наступая кому-то на ноги. Её толкнули. Она подалась вперёд и остановилась, стиснутая плечами и спинами.
– Девушка, вы не заболеете? – услышала она над собой насмешливый хрипловатый мужской голос. Обернулась. Высокий седой мужик лет, может, пятидесяти, порядочное, выбритое до серого цвета лицо, голубые глаза и надвинутая до бровей шапка. – В театре, что ли, угорела? – спросил он.
Яна кивнула. Рука мужика дёрнулась, а в ноги Яне ткнулось что-то тёплое. Она посмотрела вниз: большой чёрный пёс неопределённой породы путался в ногах, стараясь вилять хвостом и в то же время не задевать незнакомых ног. И то и другое было невозможно, и пёс испуганно поджимал под себя хвост. Яна наклонилась и боязливо потрогала его морду. Пёс снова не выдержал и весь завилял.
– Эх ты, проститутка, – обратился мужик к собаке, а Яна вздрогнула, приняв это на свой счёт, спрятала руку и даже отдалилась, насколько смогла. Но, поняв, что мужик обращается к собаке, смущённо улыбнулась.
– Овчарка? – спросила она.
– Двортерьер. Монро. В честь Мэрилин Монро назвали. Здесь, за углом, шаурму продают. Ты такой в жизни не ела. Хочешь?
– У меня денег нет.
– Угощаю.
Пока шли, мужик накинул на неё свою куртку. На нём были стёганые охотничьи штаны и коричневый грязный свитер. Время от времени от него долетал замшелый, но и приятный мужицкий запах: курево, древесная стружка, какой-то крепкий и будто выдержанный на травах алкоголь, с лесным, мховым эхом.
– Я ж с собакой гулять шёл, – объяснял мужик, – а тут это. Ты из пострадавших?
Яна кивнула.
– Будешь? – он протянул ей вытащенную из-за пазухи фляжку. – Сам гоню. И настаиваю. На клюкве, на черносливе, на дубовой щепе. Этот – на корне калгана. Бери, бери!
Яна безропотно взяла.
– Да сделай ты, не бойся, глотка два. А лучше – три. Калган раньше «русский корень» называли, в нём сила – от нечистого духа очищает. Грехов решительну, недугов лечительну, демонов губительну. Поняла?
Яна, которая ничего не понимала, да и не хотела понимать, отпила из фляжки. Аромат самогона, имбиря, полыни и ещё чего-то непонятного, противного и обдирающего горло, полыхнул в носоглотке. Её передёрнуло. Но уже через полминуты мир будто ожил, стал объёмным и потёк, подхватывая и её с собой, и это течение было новым и освежающим, будто на холодной московской улице вдруг подул морской бриз.
– Ну вот! – одобрительно сказал мужик. – Хоть порозовела.
В забегаловке «Донер-кебаб», несмотря на убогую пластиковую мебель, было уютно: светло, сухо и, главное, тепло. Зелёные стены и пол, светящиеся холодильники с лимонадом. И будто не дымил за углом театр.
– Сырную или обычную? – спросил её мужик.
– Обычную, – сказала Яна.
– И чая нам дайте сразу. Горячего. Большой стакан. И пива ноль пять, нефильтрованного.
Пока щуплый таджик закручивал в лаваши мясо, капусту, помидоры и огурцы, Яна смотрела, как крутится, равномерно прожариваясь на вертеле, нанизанное и спрессованное мясо. Оно было одновременно аппетитным и отвратительным, будто какое-то жертвоприношение мрачному богу, которое тем не менее вкусно пахло. Яна попыталась понять, что это за животное, которое вот так спрессовали, нанизали и равномерно обстругивают по печёным и текущим жиром бокам. Задев столик, мужик уселся на пластиковый стул. Собака забралась под стол.
– Чё там случилось? – махнул он в сторону театра.
Яна пожала плечами.
– Ох и красивая ты, просто смерть! – разглядел он вдруг Яну. – Замёрзла?
Она сидела, обхватив бумажный стакан ладонями, и смотрела, как расходится в кипятке заварка. Она вообще как-то вся переключилась на сиюминутные впечатления, которые открылись вдруг новой красотой. Вот скрежетнула дверь и звонок запел так тонко и приятно, будто ударил серебряным молоточком по слуховым нервам; вот хромой голубь за окном, который до этого безразлично сидел, увидел что-то у мусорки, вытянул голову и, прихрамывая, побежал, а Яне вдруг стало его жалко.
– Шаурма готов!
Мужик пошёл к прилавку и вернулся с двумя свёртками. Один дал Яне. Она держала большой хлебный конверт, не зная, как удобнее за него приняться, откуда откусить. Монро решила напомнить о себе и ткнулась мордой Яне под локоть. Шаурма выскользнула из целлофанового пакета, кувыркнулась, забрызгав красноватым соусом джинсы, и плюхнулась на пол.
– Ах, – обречённо вскрикнула Яна. Она смотрела на распластанную на кафельном полу маленькую, запеленатую в лаваш, похожую на младенчика еду, и слёзы горечи щипали ей переносицу.
– Ах ты ж дурында блохастая, – добродушно выругался мужик на собаку и протянул Яне свою порцию. – Я ещё закажу. А ты – скотина ушастая! – он погрозил собаке. – Ешь теперь, троглодитка. Дома тебя накажу.
В кафе зашли ещё посетители, и с улицы донеслись вой сирены и шум машин, привычный гул большого города. Собака под столом чавкала и вздрагивала. Дрожала и Яна, крепко держа руками, в обхват, хлебную куколку. От шаурмы шёл запах огурцов, чеснока, майонезного соуса, поджаренной курицы, измятой до изнеможения капусты и той неопрятной, но питательной жизни, которая есть во всякой вредной, но несказанно вкусной еде. Яна откусила сколько смогла, закрыла глаза и стала жевать. По щекам её потекли прозрачные, облегчающие душу слёзы. Горячий и жирный мясной сок с кислинкой помидора и свежестью огурца заполнили рот. Как это было вкусно! Яна вся сконцентрировалась на еде. И, пока жевала, что-то внутри неё успокаивалось и смирялось. Что ж, теперь её посадят. Волноваться больше не о чем. Остаётся только спокойно ждать.
– Э, ты чего? Плачешь? – Мужик стоял рядом со столиком, приоткрыв рот. Он уже успел откусить половину новой, теперь уже сырной, в ярко-оранжевом лаваше шаурмы, и губы его были вымазаны майонезом.
P. S.
– Вот она, – охранник театра, лысый мужчина средних лет, показывал Леониду Захаровичу запись с камеры.
В кабинете пахло гарью и мокрым тряпьём. В углу был свален театральный хлам: куски декораций, реквизит, уцелевшая мебель, залитая водой при тушении пожара. Шкаф с книгами, закрытый плёнкой, скособочился. Местами вздыбился и пошёл волнами паркет.
На мониторе компьютера, который чудом не пострадал, Леонид Захарович видел, как Яна облила себя из пузырька, как подожгла соседнее сиденье.
– Следователь запросил видео. Я думаю, дай гляну сперва. А тут такое! – пояснял охранник. – Вот она, пироманка!
– Запись я у себя оставлю. Копии есть?
– Нету.
– Отлично. Для полиции – камера на балконе не работала. Понял?
– Леонид Захарович, да как так?
Тот тяжело вздохнул, глядя на охранника, как на несусветного олуха, которому всё нужно объяснять.
– Если мы начнём с этой сумасшедшей судиться, всё растянется хрен знает на сколько лет. А нам уже давно от министерства ремонт обещан. Или ты хочешь работу потерять?
– Да я…
– Театр загорелся из-за неисправной проводки. Зданию требовался капитальный ремонт. Слава богу, обошлось без жертв. Под мою ответственность. И, естественно, полная секретность.
– Понял.
Собирая и упаковывая папки с бухгалтерией, договоры, инсценировки и другие бумаги, Леонид Захарович думал про Яну. А ведь с ней явно что-то не так. Какие-то отклонения. Психопатка. Странное дело, Леонид Захарович совсем не злился на неё. Да, на неопределённое время отменяются показы в Москве. А может, выделят театру временное помещение – он всё же не последний человек, с министром культуры знаком лично. Зато наконец начнётся капитальный ремонт, на который уже несколько лет не могли решиться. Дуре этой надо спасибо сказать. Но и она должна сказать спасибо. Он всё же выполнил обещание, помог.
Примечание
1. Вадим Климов, пьеса «За искусство (Конец цитаты)»
